Меня пробирает дрожь. Я прогоняю все эти картинки, ложусь на самое грязное место, какое только могу отыскать, и катаюсь по земле до тех пор, пока каждый дюйм моего тела не покрывается грязью. А затем иду по колено в воде вдоль дороги, чтобы не оставлять следов, и ищу лучшее место для засады.
Покрытое мхом бревно, лежащее поперек дороги, достаточно велико, чтобы за ним спрятаться. Оно сильно просело посередине, а значит, почти сгнило. Отец вряд ли решится наступить на него. Ему придется через него перешагнуть. И когда он это сделает, я уже буду готова.
Я отламываю острую ветку от сосны и вытягиваюсь с противоположной стороны бревна, прижавшись ухом к земле и положив импровизированное копье рядом с собой. Я чувствую шаги отца еще до того, как слышу их: слабые вибрации во влажной почве тропы. Дрожь такая слабая, что любой другой человек наверняка подумает, что это просто эхо его собственного сердца, если вообще что-то почувствует. Я крепче прижимаюсь к бревну и стискиваю ветку в кулаке.
Шаги замирают. Я жду. Если отец догадается, что попал в ловушку, он или развернется и уйдет, оставив меня в грязи, или склонится над бревном и застрелит меня. Я задерживаю дыхание, пока шаги не возобновляются. Трудно понять, движутся они в мою сторону или в противоположную.
А затем ботинок обрушивается на мое плечо. Я перекатываюсь и вскакиваю на ноги. Бросаюсь вперед и изо всех сил вонзаю свое копье отцу в живот.
Копье ломается.
Отец отбирает у меня обломок бесполезного оружия и отшвыривает его в сторону. Вскидывает руку и целится в меня из «магнума». Я кидаюсь ему в ноги. Он теряет равновесие и разбрасывает руки в стороны, чтобы устоять. «Магнум» падает на землю. Я пытаюсь его схватить, но отец отталкивает его ногой к луже рядом с дорогой и наступает на мои руки, закованные в наручники. Ни секунды сомнения – я хватаю его за ботинок и отрываю от земли. Отец падает рядом со мной. Мы перекатываемся. Я обхватываю его голову руками и душу цепью от наручников. Давлю так сильно, как только могу. Он задыхается, вытаскивает из-за пояса мой нож, колет и режет все, до чего может дотянуться, – мои руки, ноги, бока и лицо.
Давлю еще сильнее. «Глок», торчащий сбоку из-за пояса его джинсов, давит мне в живот. Если бы я могла достать его, то покончила бы со всем этим в ту же секунду, но я не могу, пока мои закованные руки лежат у него на шее. В то же время, пока я душу его, крепко обхватив со спины, он тоже не может достать «глок» и прикончить меня. Мы – как парочка оленей, сцепившихся рогами. Я представляю, как Стивен и девочки выходят на эту дорожку спустя несколько дней или недель и обнаруживают наши полуразложившиеся тела, смерзшиеся в прощальном объятии, – после чего усиливаю хватку.
И тут раздается громкий лай. Рэмбо бежит по дорожке со стороны моего дома – лапы стучат по земле, уши хлопают.
– Фас! – ору я.
Рэмбо набрасывается на отца, кусает за ногу, тянет и рычит. Отец ревет от боли, а затем бьет Рэмбо ножом.
Хватка Рэмбо усиливается. Он рвет, кромсает и снова рвет. Отец вопит и извивается. И я вместе с ним. В тот момент, когда он оказывается на животе, я отпускаю его голову, выхватываю «глок» и целюсь им в его спину.
– Держать! – приказываю я Рэмбо.
Рэмбо замирает. Он по-прежнему сжимает в зубах ногу моего отца, но в его поведении кое-что меняется. Он уже не животное, загнавшее добычу. Теперь он слуга, повинующийся хозяину. Только особая порода и долгие тренировки могут заставить собаку вот так замереть прямо в пылу сражения. Я видела, как собаки поменьше, опьяненные жаждой крови в схватке с оленем или медведем, в клочья разрывали их шкуру.
Отец не двигается, когда я вжимаю его коленом в землю. Он знает, что лучше не дергаться.
– Нож, – велю я.
Он бросает мой нож в лужу у дороги.
Я выпрямляюсь.
– Вставай.
Отец встает, поднимает руки над головой и поворачивается лицом ко мне.
– Сядь. – Я взмахом указываю на бревно.
Он подчиняется. Покорность на его лице едва ли стоит того, через что мне пришлось пройти. Я не скрываю своего отвращения.
– Ты правда думал, что я тебе это позволю? Позволю хотя бы на шаг приблизиться к моим девочкам?
Отец не отвечает.
– Ключ от наручников. Брось его.
Он лезет в карман куртки и бросает ключ в лужу вслед за ножом. Бессмысленный акт неповиновения. В наручниках или нет, я все еще могу выстрелить.
– А нам было неплохо вместе, Банджии-Агаваатейяа, – говорит он. – Помнишь день, когда мы ходили смотреть на водопад? А ночь, когда увидели росомаху? Помнишь, Банджии-Агаваатейяа?
Я хочу, чтобы он прекратил называть меня так. Знаю: он делает это только потому, что пытается взять ситуацию под контроль, как и всегда, хотя должен признать свое поражение. Вот только… теперь он вызвал у меня воспоминания, и, конечно, я не могу их отогнать. Это случилось вскоре после того, как я подстрелила своего первого оленя, но до того, как Рэмбо пришел на наш холм, а значит, мне было около семи или восьми лет. Я проснулась от глубокого сна, и сердце у меня так и стучало. Снаружи раздался какой-то звук. Похоже на детский плач – только громче. Скорее даже крик. Ничего подобного я раньше не слышала. И понятия не имела, что это такое. Животные могут издавать ужасные звуки, особенно когда спариваются, но если это было животное, то я не знала, как оно называется.
А затем в дверном проеме показался отец. Он подошел к моей кровати, завернул меня в одеяло и подвел к окну. Во дворе внизу я увидела силуэт на фоне лунного света и какую-то тень.
– Что это? – прошептала я.
– Гвиингва’ааджи.
Росомаха.
Я поплотнее закуталась в одеяло. Отец часто говорил, что росомахи очень злые и охотятся на все подряд: на белок, бобров, скунсов, нападают на больных либо раненых оленей или лосей. Даже маленькую девочку могут съесть.
Гвиингва’ааджи пробралась во двор. Шерсть у нее была длинная, лохматая и черная. Я отшатнулась. Гвиингва’ааджи подняла голову, посмотрела прямо на мое окно и крикнула.
Я ойкнула и бросилась к кровати. Отец подобрал мое одеяло, укрыл меня, вытянулся на нем рядом со мной, обнял меня и рассказал веселую историю про Росомаху и ее старшего брата Медведя. И крики росомахи уже не казались мне такими страшными.
Теперь я знаю, что росомахи появляются в Мичигане крайне редко. Некоторые говорят, что их вообще здесь нет, и не важно, что Мичиган прозвали Штатом Росомахи. Но воспоминания не всегда связаны с фактами. Иногда только с чувствами. Отец дал моему страху имя, и я больше не боялась.
Я смотрю на него сверху вниз. Да, я понимаю, что он творил ужасные вещи. Он может провести за решеткой сотню пожизненных сроков, но чаши правосудия все равно никогда не придут в равновесие. Но в ту ночь он был всего лишь папой. Моим папой.
