— Дело не в том, — сказала она и подняла голову, — что я не хочу заниматься хутором. Просто отец себя так ведет, и решение надо принимать так срочно…
— А ты не думала, что он такой злой и недовольный как раз из-за этого? Потому что боится? Потому что ничего не решено? И если ты скажешь ему, что займешься хутором через десять лет…
— Боюсь, хутор десяти лет не протянет. Он разорится задолго до этого срока. Может, уже разорился.
Она встала, достала туалетную бумагу и высморкалась, вытерла глаза.
— Прости, пожалуйста, — сказала она.
— Ты не единственная. Здесь в округе масса людей, которые испытывают такие же сомнения, стоит ли игра свеч. Но, как правило, они помладше.
— Отец сказал практически то же самое. Он сказал, что им пять.
— Кому-то, может, и пять. Мой старший брат получил хутор, но до сих пор не может решить, расширять его или махнуть рукой на это дело. Если он откажется, будет моя очередь. Я бы расширил.
— А почему бы вам не объединиться?
— Его жена не хочет. Она хочет бросить хозяйство, — ответил он. — Кажется, женщины здесь совсем одурели. Надевай комбинезон. А потом поехали вместе есть пиццу. Сегодня пятница, нельзя сидеть одной в своей комнате и пить коньяк. Я угощаю. Выпьешь пол-литра свежего пива, а я тебя отвезу домой.
Когда они закончили, было около девяти, она приняла душ и на секунду заглянула в гостиную, чтобы попрощаться. Отец лежал, как прежде, кофе стоял нетронутый на подносе, зато дедушка съел весь молочный шоколад и вынул нижнюю челюсть. Она постаралась не задумываться, зачем он это сделал.
— Я съезжу прогуляюсь с Каем Рогером, — сказала она. — Вернусь поздно, но поднимусь очень тихо, никого не разбужу. Спокойной ночи.
Дедушка кивнул:
— Спокойной ночи.
Она сидела с накрашенными глазами, в джинсах, которые не надевала уже целую вечность, и чувствовала себя человеком. Кай Рогер тоже преобразился. Тоже в джинсах и черной кожаной куртке, волосы зачесаны назад, она разглядывала его, пока он стоял у стойки и заказывал пиццу, он и в самом деле был очень даже ничего.
— С чесноком? — крикнул он.
— Да, спасибо. И побольше!
Он купил себе легкое пиво и пол-литра обычного пива для нее. Повар крутил тесто в воздухе, наверняка оно предназначалось им, с пепперони и ананасом.
— Я так рада, что вырвалась, — сказала она. — Огромное тебе спасибо.
— Да уж, главное, очень вовремя.
— Только… я не могу говорить о хуторе, о деньгах, о разрухе и тому подобном, ладно?
— Хорошо. Честно говоря, я и сам не хочу об этом разговаривать. Лучше расскажи что-нибудь интересное об этом Херриоте, про которого ты читаешь. Это не тот, которого в юности бросили посреди деревни в глубокое озеро недовольные крестьяне?
— Ну вот, видишь, мы опять об этом…
Он засмеялся, она выпила, пиво было ледяным, их разделяла свеча в оловянном подсвечнике.
— Тогда лучше расскажи про Осло, — сказал он. — И расскажи, как мне воспитывать щенка лабрадора, я только что заказал кобеля у друзей, щенки родились три дня назад.
— Да, об этом я могу говорить, — ответила она и улыбнулась.
…
Удивительно, что он вообще смог поесть сегодня. Смог! Пихал еду в рот, когда все кончено, а она даже не понимает. Креветки. Креветки в соусе. Ладно, пусть не хочет заниматься хутором, но откуда такая расточительность? Наверное, от Сисси. Он в свое время не понял мать, когда она отказала Сисси только из-за того, что та положила слишком толстый кусок паштета на бутерброд. Паштета получилось даже больше, чем хлеба, но тогда он не задумывался об этом, поскольку мать готовила все сама. Он думал, она обрадуется, что Сисси понравилась ее стряпня, а вместо этого мать сказала, что при такой жадности и расточительности хутор разорится. Сами они макали кончик ножа в паштет и мазали его тоненькой пленкой на маргарин. Вкус еле чувствовался. Турюнн была совсем другой, она была дочерью своей матери, с венскими булочками каждый день и креветками в соусе, надо посмотреть правде в глаза.
Он лежал и слушал телевизор, пока отец уплетал шоколад и шумно глотал кофе, а потом вынул челюсть и вылизал весь шоколад с нижней стороны.
Отец. Который вовсе не было отцом. Но по-другому Тур не мог к нему относиться, подумать только, мать долгие годы скрывала все это от него, была замужем за наследником, но родила троих сыновей от свекра. Ложь. Но все равно она была его матерью, все той же матерью, так ведь? Все воспоминания о ней… Нельзя переписать пятидесятилетнюю историю за одну ночь. А теперь все кончено. Ярость покинула его. Он слушал реплики, доносившиеся из телевизора, не вникая в их смысл. Он ненадолго задремал. Проснулся, когда зашла Турюнн и сказала, что собирается куда-то со сменщиком. Такого раньше не было. Наверное, ей стало легче, потому что она наконец-то призналась, что не хочет хутора. Ей легче, она свободна, отправится в город, будет танцевать, выпивать и совсем не думать о хуторе и о хозяйстве.
От долгого лежания у него заломило левый бок, все тело горело. Но обернись он, придется отругать отца, что выдал его, что он ссыт в раковину. А сил на это у него не было, он только хотел, чтобы отец в конце концов вышел из гостиной, легче было притворяться спящим. Наконец-то настала тишина — отец выключил телевизор. В тишине он услышал тиканье часов. Отец громко дышал и выкарабкивался из кресла, шаркал тапочками по полу. Уходя, он не сказал ни слова, только закрыл за собой дверь на кухню и медленно стал подниматься по лестнице. Потом Тур услышал, как спускают воду в туалете, как открываются и закрываются двери.
Он сел. Его тошнило. Он поднялся на ходунках и, стараясь перемещаться как можно тише, вышел из гостиной, достал ключ из замочной скважины, запер дверь снаружи и положил ключ в карман вязаной кофты, пусть думают, он внутри. Он прихватил запечатанную упаковку баранины из холодильника. В кабинете взял целую бутылку акевита, вторая была уже наполовину пуста. Обезболивающие таблетки лежали уже у него в кармане штанов, пачка была почти нетронутой. Он тихо проковылял через крыльцо, начал пересекать широкий двор, остановился у дерева и начисто смел крошки с кормушки.
В мойке все изменилось. Пахло мылом. Стены были отмыты и казались светлее. И бетон у слива был светлее, даже сам слив вдруг стал блестящим. Вещи стояли по-другому. И здесь она побывала, все переделала и перемыла. Она все переделывала и при этом не хотела ни за что отвечать, отказывалась от будущего, которое следовало за сделкой.
В свинарнике было тихо, свиньи легли спать. Он опустился на табуретку.
Незачем. Все было напрасно. Каждый Божий день был ни к чему. Он пришел сюда, сел на эту табуретку с полными карманами. Сири носила поросят, Рустад и Кай Рогер все сделали, Мари и Мира вот-вот опоросятся, без него все идет как по маслу. Креветки и пицца, телевизор с пультом, сауна. Он снова встал. Ему не нужен передник и дождевик тоже. А что, если они переселили Сири, он не может зажечь большой свет. Красный свет от обогревателей был единственным освещением. Он заглянул в ящик в поисках открывалки и тут же ее нашел за старой ручной дрелью. И бутылки стояли в нижнем шкафу, куда он просил отца их поставить. Он не смог двигать ходунки и одновременно нести акевит и пиво. Сунул две бутылки пива в карманы, а акевит оставил в руках.
