…
Так рано она никогда не просыпалась. Просто лежала в темной спальне и прислушивалась к звукам, доносящимся из его комнаты. Сначала безжалостный звонок будильника, который тут же заткнули. Вероятно, он проснулся раньше и дожидался звонка. Значит, времени — половина седьмого. Потом пару минут стояла полная тишина, а затем тихо открылась дверь и так же тихо закрылась, после чего такие же приглушенные звуки раздались из ванной. Он знал, что в доме чужие люди, и не хотел шуметь. Ведь так он их воспринимал. Чужие люди, которые здесь не к месту, приехали, мешаются, лезут не в свое дело. Нарушают привычный, заведенный порядок вещей.
Она совсем не знала отца. Вообще не представляла себе, какой он. Как он выглядел в молодости, в детстве или в ее нынешнем возрасте. На хуторе не было ни одного фотоальбома. Словно она неожиданно перенеслась в самую середину чужой истории. Но сегодня она уедет и снова погрузится в собственную историю. Об этом она и думала, лежа в кровати, что надо уехать, пока она толком с ним не познакомилась. Она знала только крестьянина, разводившего свиней; который с удовольствием запирался в свинарнике; который необычайно оживлялся, рассказывая о повадках свиней, о поросячьих шалостях, об опоросе и кривых роста. Только в свинарнике она его себе и представляла, там он был на месте, в загаженном комбинезоне, наклонившийся к загону, чтобы почесать двухсотпятидесятикилограммовой свиноматке за ушком, светясь всем лицом и улыбаясь скотинке.
Она слышала, как он пустил струю в унитаз, приглушить звук ему не удавалось, сколько бы гостей у него ни было. Она слышала звук последних капель, слышала, как он спустил воду. Зато шума воды в раковине не последовало, только дверь открылась и закрылась, и он тихо спустился на кухню. Там, она слышала, он набрал воды в кофейник, очевидно, в старую, вчерашнюю гущу. Потом все стихло.
В тишине она изо всех сил пыталась представить себе свою квартиру в Осло: картины на стенах, книги на полках, стеклянную плошку с синими шариками для ванны на краю раковины, пылесос в слишком узком стенном шкафу, мигающий автоответчик, когда она возвращается домой с работы, корзина грязного белья, стопка старых газет прямо перед входной дверью, древняя жестяная банка, за которой она тщательно следит, наполненная ржаными крошками, пробковая доска с оборванными билетами в кино и фотографиями собак и их хозяев. Она пыталась все это себе представить, и ей даже удалось. Чему она очень обрадовалась. Но она так и не узнала его. Не знала, от кого она уезжает. Со свиньями она и то ближе познакомилась.
Послышался скрип входной двери и его шаги в сенях, она нащупала мобильник на ночном столике и включила его. Времени было без десяти семь. Она дождалась стука захлопывающейся за ним двери свинарника, а потом выскочила из-под одеяла в ледяной холод комнаты, схватила одежду и пошла в ванную одеваться. Она кралась так же тихо, только намного быстрее его старческой походки. В ванной остался его запах. Было холодно, тепло шло из единственного источника — маленького обогревателя над зеркалом. Она мыла руки и рассматривала лицо, душ принимать не хотелось, лучше дождаться возвращения домой, где не придется пялиться на испорченную водой пластиковую обшивку стен, а потом вытираться рассыпающимся от старости полотенцем. Сегодня вечером она будет мыться в собственной чудесной душевой кабине, где вся подводка спрятана за кафелем.
Она вышла в коридор и прислушалась, потом осторожно нажала на ручку его двери. Комната была чуть больше ее спальни, которая раньше принадлежала Эрленду. Она зажгла свет, он не заметит — окно выходит на другую сторону, к фьорду, как и в ее спальне.
Светло-зеленые стены давным-давно не красили. Пол когда-то был серым, теперь краска почти стерлась у двери и перед кроватью, куда он ставил ноги, когда ложился в постель и вставал.
Окно покрылось причудливым морозным узором, ослепительно белым на фоне темного зимнего утра.
Узор этот был единственным украшением комнаты.
На стенах ни одной картины. Только кровать, ночной столик, половик и комод у стены. Она подошла к комоду, открыла дверцы. Пусто. Он стоит только для видимости. Однако в верхнем ящике оказалась стопка скатертей, вязанных крючком по одному образцу, только разных цветов, из бледной хлопчатой пряжи. Она замерзла, видимо, он спал с открытым окном всю ночь.
Простыня под скомканным одеялом была грязной, особенно в ногах, и усыпанной здесь и там катышками шерсти, вероятно, он спал в шерстяных носках. Что она здесь забыла? Тут про него ничего не узнаешь. Здесь он отдыхает, становится никем; спящий кто-то — это никто. А сколько вечеров он провел без сна, стоя перед окном, глядя в темноту и думая? Думал ли он о ней? Скучал ли? Страдал ли от того, что не знаком с ней?
Запах в комнате стоял душный, тяжелый. Запах тела, свинарника и холодных стен.
Гардероб нашелся. Он прятался у стены, и его было непросто сразу заприметить. Ручки на дверцах были крошечными. Внутри висело несколько фланелевых рубашек с потрепанными манжетами, в самом низу две пары брюк, стопка носков и трусов, не больше трех-четырех пар, галстук в пакете, она достала его, там была еще выцветшая открытка. Со скотобойни в Эйдсму. Она осторожно вернула пакет на место.
Она перестала прислушиваться. Конечно, он не может сейчас взять и вернуться. Зачем? Он занят работой в свинарнике, а она бродит по его комнате, толком не понимая, что ищет. Все в комнате вызывало грусть. Ощущение упадка. Дома у нее стоит кровать шириной метр двадцать, а на ней — толстый матрас. Отец же спит на узкой кровати с поролоновым матрасом, промятым посередине. Простыня сбилась во вмятине. Спинки кровати сделаны из тика, в изголовье на спинке протерлась светлая полоса за все годы, что он прислонялся к ней затылком, выключая ночник. Она сегодня уезжает за пятьсот километров отсюда, а он вечером снова ляжет в эту кровать. И будет сюда ложиться снова и снова, заводить будильник и пытаться заснуть, спрятавшись за морозным узором.
Она открыла ящик ночного столика. Ей улыбнулась фотография поросенка — юбилейный альбом Общества свиноводства. Она вынула альбом. Под ним лежало двадцать тысячных купюр. Вот, значит, где он их спрятал. Под деньгами — книжка. Она осторожно вынула ее из ящика.
Отчет Кинси. «Сексуальное поведение женщины». Она замерла с книгой в руках. Отчет Кинси, она припоминала, что как-то слышала по радио об этом Кинси, который сто лет назад брал интервью у американцев об их сексуальных привычках, и в Штатах по этому поводу поднялся небольшой шум. Книжку часто открывали — уголки были основательно потрепаны.
Она хотела пролистать книгу, но палец уперся в твердый переплет, и она открыла заднюю страницу обложки. Там был штамп Народной библиотеки города Трондхейм и узенький кармашек, в котором лежал старый пожелтевший формуляр. Такие формуляры были в ее детстве. Она вытащила его из кармашка. Книгу надо было сдать до десятого ноября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.
