Ударили пешие литовские воины всей силой на прорыв, но русские выдержали натиск. Бились и те и другие жестоко, лишь ночь уняла бой. Не надеясь на помощь, оставшиеся в живых литовские воины сдались в плен.
* * *
Щедро одарив гонца за добрую весть, государь велел выступать к Смоленску всеми силами. Хоть и нездоровилось, покинул Боровск. Выехал в просторной колымаге. В ногах примостились Михайло Плещеев и ученый лекарь из Афин. Лекарь прикладывал к нарывам распаренные отруби, смазывал смягчающими мазями.
Ехали неторопко, ухабы объезжали стороной, чтоб не трясло колымагу. Государь нет-нет да и в оконце поглянет. Поля и леса в зелени, латками желтеет рожь, зреет на теплом солнце. Деревеньки бедные, больше однодворки, редко где две-три избы.
Под самым Смоленском нагнали полк пеших псковских пищальников. Один к одному, на подбор, тяжелые пищали на плече, чтоб руку не тянуло. Идут с песней, с присвистом, весело. Выскочил наперед плясун, ложками деревянными выстукивает, звонкоголосо выводит:
Как у псковица-боярина жена
Полюбила добра молодца…
И пустился в пляс, коленца выламывает, частит:
Полюбила добра молодца,
Добра молодца, эхма,
Молодца, удальца…
Василий шторку сдвинул, в оконце высунулся. Хороши пищальники! Увидев гарцевавшего поблизости на кауром коньке полкового воеводу, прокричал:
— Жалую псковичам-храбрецам три бочки вина!
Седовласый боярин-воевода, брюхо на самой конской холке, в поклоне перевесился с седла.
— Дозволь, осударь, моим псковицам подать приступ Смоленска-крепости?
— Ин быть по тому! А за удальство ко вину суленому еще три бочки меда хмельного добавлю!
И шторку задвинул, откинулся на подушках.
Обогнали пищальников, но их звонкие голоса слышались еще долго. Наконец все стихло. Плещеев спросил:
— На приступ укажешь ли, государь?
Прикрыв устало очи, Василий ответил:
— Миром урядиться со смолянами попытаемся, но ежели не пожелают, навалимся всею силою…
И поднял веки, задумался, однако боле ничего не произнес.
Показались крайние избы Воищина-городка. Василий сказал:
— Повели, Михайло, остановку сделать. Тут стягу государеву быть…
* * *
В сопровождении трубача Плещеев медленно подъезжал к крепостным воротам. В руке Михайло бережно держал государеву грамоту к смоленскому воеводе Юрко Сологубу. Отписывал ему Василий, чтоб город сдал без боя, а за то пропустит на Литву всех панов со знаменами и оружьем и холопов их не станет задерживать, коли те захотят отъехать.
Плещеев приближался к городу настороже, того и гляди, либо лучник стрелу пустит, либо шальной пищальник выпалит. Со стен молчали. На невысоком холме у вала остановились.
— Дуди! — коротко бросил Плещеев трубачу.
Тот поднес рожок к губам, надул щеки пузырями, заиграл. Конь под трубачом закружился. Не переставая дуть, трубач одной рукой натягивал повод. Наконец Михайло подал знак, и рожок смолк. Плещеев направил коня к крепостным воротам. Медленно, со ржавым скрипом распахнулась одна створка, впустив московского посла.
Едва Михайло Плещеев выехал из-под крепостной арки, как его окружили литовцы. Усатый сотник взял коня за повод, повел через город. Михайло косился по сторонам. Сколь воинства заперлось за стенами! На кострах в чанах булькала смола, деревянные бочки с кипятком наготове. Обороняться задумали.
Подошел важный воевода. Плещеев сразу признал в нем пана Лужанского. Как-то виделись единожды. Литовский воевода нашумел на сотника:
— Але не ведаешь, цо робишь? Веди до пана Сологуба. — Сказал он и пошел наперед.
Сотник, не снимая руки с повода, провел Плещеева к подворью смоленского воеводы. Михайло ждал, что его с государевым письмом встретит здесь сам воевода, но, однако, сотник, оставив его на попечении толпы панов, взял грамоту, направился в хоромы. Михайло обиделся. Экое чванство, и посла по-людски не захотели привечать.
Дожидался возвращения сотника недолго. Тот показался в дверях, сказал нарочито громко, чтоб слышали все:
— Пан воевода мовил, коли князь Московский при силах, то хай берет Смоленск, а паны саблями биться гожи…
Под обидный смех и непристойные шутки Плещеева с трубачом вывели за город, отпустили. Со скрипом затворились за его спиной ворота. Плещеев зло хлестнул коня, с места тронул в галоп.
* * *
С Покрова боярин Версень отправился в объезд своей вотчины. По утрам легкий морозец прихватывал землю, но снег еще не выпадал. Боярин взял с собой и Аграфену. Пускай развеется, говорил сам себе Иван Никитич, засиделась в горнице, надобно и духа свежего хлебнуть.
Ехали вкруговую, не миновали ни одной деревни. В Сосновку добрались к концу недели.
Два лета не бывала здесь Аграфена, хоть и от Москвы рядышком. Когда к Сосновке подъезжали, Аграфена все в возке привставала, не терпелось сельцо увидеть. Оно открылось вдруг, едва миновали сиротливо застывший в осеннем убранстве лес. Старая боярская усадьба на взгорочке, крестьянские избы, блеск реки, в которой еще в не так далеком детстве с дворовыми отроками ловила Аграфена раков и купала коней. Вспомнился Степанка…
Тиун Демьян выбежал навстречу, под ручку высадил боярина из возка, приговаривал:
— Заждался ужо, заждался.
Суетился возле Аграфены, в глаза заглядывал:
— Красавица наша, отроковица, сколь не видел тя.
И тут же накричал на столпившихся дворовых девок:
— Почто рты раскрыли, зеваете? Печи в хоромах жгите да баньку истопите!
Девок как ветром сдуло, а тиун то наперед боярина забежит, то приотстанет. Семенит, приговаривает:
— Аграфенушка, Аграфенушка, цветок лазоревый, эвона как распустилась…
— Охлонь, Демьянка, — оборвал тиуна боярин, — вели лучше стряпухам в трапезной стол накрывать.
И заколготилась челядь, в поварне дым коромыслом…
Изрядно попарившись в баньке и похлеставшись докрасна, Версень с Аграфеной обедали, пока не стемнело. Взвар пили уже при свечах. Тиун за столом стоял, давал боярину отчеты.
Наутро Версень, едва свет, амбары и клети осматривал. Демьян гремел связкой ключей, отмыкал замки пудовые, водил боярина, показывал. Версень у закромов с рожью задержался, руку в зерно запустил, поворошил, проверил, уж не сырое ль засыпали; принюхивался к окорокам, нет ли запаха; мед в туесках пальцем пробовал, причмокивал. В клетях кожи стопами сложены. Присмотрелся Версень, на тиуна с бранью двинулся, кулаком замахнулся:
— Аль ослеп? Плесенью поросло!
Тиун Демьян попятился, рукой прикрылся.
