Пожалуй, только Стенхэм уловил язвительные, насмешливые нотки в его голосе и подумал: грубить — не в правилах Мосса. Вероятно, был повод. Потом он оглядел посетителей. Один — низенький и полный, с пухлыми розовыми щечками и большими глазами; второй — повыше: худощавый, в очках, с желтоватой кожей. И тому, и другому не больше двадцати пяти, отметил Стенхэм, и ни один из них не рассмеялся бы даже под страхом смертной казни. Ясно было, что оба годами вырабатывали в себе эту серьезность: напряженные усилия наложили на их облик несмываемую печать, общая озабоченность сквозила в лицах и движениях. Стенхэм мгновенно признал в них националистов. Их ни с кем нельзя было спутать.
— Эти господа были настолько добры, — продолжал между тем Мосс, — чтобы прийти и предупредить нас о том, чтобы мы немедленно покинули гостиницу. Похоже, положение действительно резко осложнилось.
— Вот как, — сказал Стенхэм. Молодые люди не сводили с них настороженных глаз. Он не сомневался, что они прекрасно понимают английский. — Что ж, я полагаю, остается только поблагодарить их. Завтра мы сможем подробнее во всем разобраться.
— Но Джон — немедленно! Это значит сию же минуту.
— Глупости, — оборвал его Стенхэм. Он обернулся к высокому марокканцу и спросил по-арабски: — Почему? Что случилось?
На лице молодого человека появилось удрученное выражение: казалось, ему причиняет боль слышать, как говорят на его родном языке.
— Дела приняли весьма дурной оборот, — с достоинством ответил он по-французски. — Я вряд ли смогу объяснить вам все в подробностях, но уверяю вас, что здесь, в медине, в течение суток, а вполне вероятно и гораздо скорее, произойдут малоприятные события. Французы будут не в состоянии хоть как-то защитить вашу гостиницу.
— А зачем нам защита французов? — спросил Стенхэм. — И почему нам собираются причинить беспокойство? Ведь мы не французы.
Молодой человек посмотрел на него растерянным близоруким взглядом, но не смог скрыть выражения глубочайшей ненависти и презрения.
— Вы — иностранцы, христиане, — ответил он.
В этот момент в разговор вмешался толстячок, явно желая смягчить жесткий тон своего товарища:
— Для простых людей на улице всякий немусульманин — враг, — объяснил он с довольно сильным арабским акцентом.
— Но почему? — сердито спросил Стенхэм. — Это не религиозная война. Речь идет о борьбе против французов.
Лицо близорукого словно окаменело, губы слегка скривились. Дыхание участилось.
— Все это угрожает превратиться именно в религиозную войну. C'est malheureux, mais c'est comme ça[113].
Стенхэм повернулся к Моссу, ему не хотелось видеть искаженное гримасой лицо.
— Вы имеете в виду, что вам бы этого хотелось, — сказал он, вновь оборачиваясь к молодому человеку.
— Полегче, Джон, — спокойно заметил Мосс. — В конце концов эти господа пришли сюда как друзья.
— Сомневаюсь, — пробормотал Стенхэм.
— Наше движение, — продолжал развивать свою мысль молодой человек в очках, — направлено главным образом против французских империалистов, но также и против всех, кто им пособничает. Je vous demande pardon, monsieur[114], но оружие, использованное против марокканского народа, в значительной степени было предоставлено правительством вашей страны. Поэтому марокканцы не могут считать, что Америка сочувствует им в их борьбе.
— Но, разумеется, она нам не враг, — примирительно сказал невысокий. — Будь вы французами, мы не стали бы беспокоиться и приходить сюда ночью. Если бы с вами что-то случилось, пеняли бы на себя. Однако, как вы видите, мы здесь.
— Очень мило с вашей стороны, — ответил Мосс и снова начал задумчиво расхаживать по комнате.
— Oui, nous vous sommes bien reconnaissants[115], — сказал Стенхэм. Он предложил молодым людям сигареты, оба категорически отказались. — Не бойтесь, это английские, а не американские, — заметил он непринужденно. Гости не удостоили его ответом. Стенхэм закурил и стал обдумывать их слова.
— Enfin[116], — сказал Мосс. — Уверен, что мы все очень устали. Думаю, мы сами решим, когда именно нам следует отбыть. Сегодня ночью это невозможно. Куда мы направимся в такой поздний час?
— Поезжайте на вокзал в Виль Нувель. Поезд на Рабат отходит в половине восьмого утра.
— В половине девятого, — поправил коротышка.
Его товарищ нетерпеливо помотал головой, словно отгоняя севшую ему на лицо муху.
— На данный момент вокзал охраняется французами, — добавил он.
— Non, merci![117]— рассмеялся Стенхэм. — Поезда взрываются через день. Я уж лучше пойду пешком. А вы можете отправляться на поезде.
Молодой человек в очках опустил голову и агрессивно набычился.
— Мы сюда не развлекаться пришли, месье. Теперь я вижу, что мы только зря потратили время и силы. Может, позвоните в полицию и расскажете о нашем визите? — он указал на телефон. — Yallah, — резко бросил он своему товарищу и направился к дверям, но, не дойдя до них, остановился и сказал с плохо скрываемой яростью: — Ваша беспечность и упрямство вполне могут стоить вам жизни. On ne badine pas avec la volontè du peuple[118].
Стенхэм фыркнул. Молодой человек дошел до двери и распахнул ее. Второй, не протягивая Моссу руки, слегка поклонился ему и последовал за своим товарищем.
— Воля народа! Какого народа? — воскликнул Стенхэм. — Вы хотите сказать — лидеров вашей партии?
— Джон! — предостерегающе произнес Мосс.
Молодые люди вышли, оставив дверь открытой. Пройдя через комнату, Мосс закрыл и запер ее.
— Должен сказать, Джон, что ваше выступление было весьма недипломатичным. Не было никакой нужды ссориться с ними. Я изо всех сил старался держаться с ними по-доброму, и мне это удавалось, покуда не появились вы. Вам не показалось, что они ушли какие-то мрачные?
Стенхэм сел и, помолчав, сказал:
— А вам не кажется, что нет никакой разницы, в каком настроении они ушли?
— Думаю, разница в том, вежливо вы себя ведете или нет. Вежливость никогда не помешает.
— А они со мной держались вежливо, как по-вашему? — спросил Стенхэм.
— Ах, друг мой, вряд ли можно ставить себя с ними наравне, — нетерпеливо произнес Мосс. — Слабое утешение, друг мой, очень слабое. В конце концов, они всего лишь патриоты, которые хотят помочь своей стране. Надо глядеть на вещи именно под таким углом. Рассматривать их поведение в правильном свете. Когда человеком владеет страсть, он поневоле теряет над собой контроль.
