— Не смей так со мной разговаривать! — кричу я. — Я княгиня Боргезе. И ты меня любишь. — Но он уже ушел. — Ты всем обязан Бонапартам! — кричу я ему вслед. Да если бы не я, лежать бы тебе сейчас в безымянной могиле вместе с родителями!
Я иду к шифоньеру и размышляю. Может, и впрямь встретить его в халате? Какое это теперь имеет значение? Бонапарты пали — все, как предсказывали наши злейшие враги. Кто теперь увидит, одета я в батистовое платье или в шелковый халат? Он император острова Эльба! Говорят, на улицах европейских столиц ликование, а не далее как сегодня какой-то неблагодарный изменник подложил мне на крыльцо британскую газету. И она была открыта на странице с карикатурой на моего брата верхом на муле с подписью в стихах:
«В моем падении — другим урок:
За тенью гнаться — это бег не впрок.
Забег окончен, я не победил.
Откуда начал — то и получил.
Моя империя уж больше не моя,
И добровольно трон оставлю я».
Надо было ему карать французских вольнодумцев строже. Вот Робеспьер — тот ни за что бы не допустил такой свободы печати. Наверное, мало было выслать таких, как мадам де Сталь[13], и запретить Тацита.
Я достаю свое самое простенькое муслиновое платье и скромную нитку жемчуга. Одевшись, оглядываю себя в зеркале, но не узнаю ту женщину, в которую превратилась. Маленькая, тощая, с обкусанными до мяса ногтями. Давно ли у меня эта привычка? Кажется, с момента смерти де Канувиля.
Я достаю белую шаль и набрасываю себе на плечи. Вот если бы Наполеон вместо России двинулся на Египет! В Египте из меня вышла бы великолепная царица. Я беру ридикюль. Как мы до этого дошли?
Снаружи доносится шум подъехавшего экипажа. Потом слышится легкая суета, солдаты что-то кричат по-немецки. Я щиплю щеки, чтобы хоть чуточку порозовели, но сгибаюсь пополам от приступа боли.
Это не последняя наша встреча! Я ни за что не соглашусь бросить брата на каком-то острове в Тирренском море. Но когда я спускаюсь по лестнице, от моей решимости не остается и следа. Он одет в грязный солдатский мундир зеленого цвета с вылинявшими эполетами и голубые штаны. Нечесаные волосы, небритая борода…
— Паолетта! — шепчет он.
Рядом с ним Поль. За ними толпятся все придворные, приехавшие со мной на виллу Лозер.
Я медленно схожу с последних ступенек, и, когда он тянется меня обнять, максимум, на что я способна, это удержаться на ногах. Мы плачем, обнявшись. До чего же жалкими сделались Бонапарты! От него разит нюхательным табаком, я же, надо полагать, насквозь пропахла вином. Если бы нас сейчас могли видеть ангелы, они бы разрыдались.
— Позволь мне поехать с тобой! — умоляю я.
— Ты вернешься в Италию, — бесстрашно возражает он, — и заберешь с собой маму.
— Да что меня ждет в Италии?
Слезы так и катятся по щекам.
— Камилло.
— Он в Нейи, ищет фамильные картины и драгоценности Боргезе.
— И найдет?
У него вопросительно поднимаются брови. Я сквозь слезы улыбаюсь.
— А ты как думаешь?
Мы смотрим друг на друга, две жалкие фигуры, и в нашем убожестве есть даже нечто комическое. Больше десяти лет мы были правителями мира. Ни одна семья не возносилась на такую высоту, как Бонапарты. А потом была Россия… Морозная, огромная, бессмысленная Россия.
— Что я стану без тебя делать? — спрашиваю я и рыдаю с новой силой.
— Писать. Играть на сцене.
— Тогда я приеду на Эльбу и привезу с собой маму через полгода. Когда все уляжется, — решаю я.
Он в сомнении. Его ссылка — реальность, и она продлится не неделю, не пару месяцев, а всю оставшуюся жизнь.
— Через полгода так через полгода, — соглашается он, и я крепче прижимаюсь к нему.
Господи, что же мы будем без него делать?
— Поешь! — предлагаю я, но он озирается по сторонам.
Вестибюль полон солдат. Вокруг виллы повсюду солдатня.
— Нет, — печально говорит он. — От Парижа до Фрежюса восемь дней пути, и корабль уже ждет.
Он пытается шутить, но это невыносимо.
— Я приеду в порт.
— Вот уж этого не надо! Полина, там беспорядки. Тот же Марсель.
Когда на Корсику пришла революция, наш маленький островок всего двадцать лет как находился под властью Франции и не пожелал участвовать в казни французского короля. Корсиканские лидеры объявили об отделении острова, нашу же семью обвинили в недостаточной любви к Корсике: для них мы были чересчур французами. И тогда мы бежали в Марсель, где нас ждали новые страсти. Целый год мы наблюдали гильотину в работе, и никто не был застрахован от гнева толпы. Вот что случается, когда правительство оказывается несостоятельным, говорил Наполеон. Теперь несостоятельным оказалось его собственное правительство.
— Я знаю, что такое опасность, — говорю я, — и еду с тобой.
Не дожидаясь ответа, я возвращаюсь к себе и поспешно собираю хоть какие-то вещи. Поль помогает мне сложить небольшой сундук.
— Я хочу, чтобы ты все продал, — говорю я ему, пока нас никто не слышит. — Все, как мы планировали. Даже картины.
— А если спросят…
— У меня на них столько же прав, сколько и у Камилло.
Он поднимает сундук и шагает к выходу, но я преграждаю путь. В его глазах уже нет того обожания, какое он ко мне раньше испытывал.
— Я изменилась?
Он внимательно смотрит на меня.
— В каком смысле?
— Подурнела?
Он прищуривается и хочет меня обойти, но я не пускаю.
— Скажи правду, не бойся! — восклицаю я. — Знаю, я в твоих глазах уже не та…
— Потому что так оно и есть.
Я ахаю.
— Это как понимать?
— Изменились ли вы? Да. Из девушки с широко открытыми глазами, в сандалиях и с цветами в волосах вы стали дамой в мехах и бриллиантах.
Я выставляю вперед руки.
— Минуточку! На мне ни единого бриллианта!
— Сегодня, может, и нет. А вчера? А до этого?
— Но дело не во внешности, да?
Он вздыхает.
— С этим уж ничего не поделаешь.
— Что?!
В дверях возникает немецкий солдат. Пора ехать, но я должна понять, что имел в виду Поль.
