Их родственник Василий Борисов-Бороздин был зятем князя Палецкого, от его лица вел переговоры со Старицкими о помощи в перевороте.
Да, еретики группировались как раз вокруг двора Ефросиньи — точно так же, как раньше вокруг Елены Волошанки. Сама княгиня, как уже отмечалось, была дочерью ближнего боярина сына Волошанки, родственницей предводителя сектантов Вассиана Косого. А ее братья-еретики жили в доме Старицких. Могла ли Ефросинья не знать об их увлечениях? Приближенный Старицких во время московского пожара очутился рядом с Макарием и потащил его в самое пламя, хотя погиб в нем сам. О Сильвестре мы знаем из летописей: «Бысть же сей Селиверст советен и в велицей любви у князя Володимеря Ондревича и у матери его княгини Ефросинии» [317]. А сама княгиня увлекалась иноземными обычаями, ее ближними боярынями были две немки [318].
И.Я. Фроянов приводит доказательства, что еретиком был и Курбский. В своих посланиях Иван Грозный сравнивает его с византийскими иконоборцами Львом Исавром, Константином Копронимом, Львом Армянином, говорит, «к ним же ты любительне совокупился еси», «не токмо тебе сему ответ дати, но и противу поправших святые иконы, и всю христианскую Божественную Тайну отвергшим и Бога отступившим». Как видим, изменнику ставится в вину иконоборчество, попрание Святых Таинств, что характерно для «жидовствующих». Царь называет его вместе с другими советниками «Избранной рады» «восставшим на Церковь», «на человека возъярившись, на Бога вооружилися», отпавшими от «истинного православного христианства». Указания на ересь видны и в том, что Курбский называется любителем Ветхого Завета, сравнивается с «обрезанными» иудеями [319]. Но и сам Курбский косвенно подтвердил это. В своих сочинениях он восхвалял Вассиана Косого, Сильвестра называл «блаженным презвитером» [320], Артемия даже «святым мужем» [321]. А во втором послании Вассиану Муромцеву еще до бегства в Литву, Курбский возмущался митрополитом и священниками, которые «православных не устыдешася отчюждати, еретики прозывати и различными… шептаниями во ухо Державному клеветати» [322].
Впрочем, в связах боярской оппозиции с ересью нет ничего необычного. Так было и на Западе. В ту эпоху существование человека не мыслилось вне религии. А переход в ту или иную протестантскую ересь давал оппозиции идеологическое знамя, материальные стимулы (в виде тех же церковных богатств), освобождал от присяги монарху — поэтому французские, германские, голландские, венгерские, чешские заговорщики почти всегда примыкали к реформаторам. Но перед Иваном Васильевичем подобные особенности его приближенных открылись позже. А в начале 1550-х Адашев, Сильвестр и связанные с ними советники находились на вершине своей силы.
Пискаревский летописец сообщает об Адашеве, что он стал могущественным временщиком: «А кому откажет, тот вдругорядь не бей челом: а кой боярин челобитной волочит, и тому боярину не пробудет без кручины от Государя; а кому молвит хомутовкою, тот болши того не бей челом, то бысть в тюрьме или сослану. Да в ту же пору был поп Селивестр и правил Русскую землю с ним заодин, и сидели вместе в избе у Благовещения» [323]. «Изба у Благовещения» — вероятно, имеется в виду Челобитная изба. Учреждение для приема жалоб у населения, как было поручено Адашеву. Он сам решал, какие челобитные принять, а в каких отказать. Можно было инспирировать жалобы на неугодных. Или обвинить своих противников в том, что они «волочат» челобитные, переданные на их расмотрение, — а за это, по царскому указу, полагалось наказывать.
Дьяк Висковатый, прежний доверенный Ивана Васильевича, заслужив на Соборе епитимью, обиделся. Но Адашев взял его под покровительство, а в результате стал забирать в свое ведение не только «государственный контроль», но и внешнеполитическое ведомство, важные военные вопросы, которыми занимался Висковатый. А про Сильвестра летописец рассказывает, что он «был у Царя в совете духовном и думном и бысть яко всемогий» — всемогущий, «вся его послушаху, и никтоже смеяше ни в чемже противитися ему», он указывал и духовным лицам, и даже «воеводам и детям боярским», решал дела «святительские и царские», как «царь и святитель», только «седалища не имеюще святительского и царского» и «владеяще всем со своими советники» [324].
Но деятельность этих советников заводила страну в тупик. Казанский край полыхал восстанием. Большая армия выступила на восток с годичной задержкой, в конце 1553 г. Полки Микулинского, Курбского, Шереметева, Данилы Адашева (брата царского приближенного) обрушились на мятежные племена на Каме, войско Мстиславского и Глинского на Волге. Брались укрепления, горели селения. Но методы Ивана Васильевича, сочетания грозы и милости, были отброшены. Воеводы громили всех подряд, казнили пленных, грабили подчистую. Это вызывало ответное озлобление. Очевидно, продолжалась и насильственная христианизация по инструкциям Сильвестра. Подавить восстание не удавалось. Противники рассеивались по лесам, а затем собирались снова. Арская земля и луговая черемиса несколько раз приносили присягу, а когда полки уходили, резали оставленных у них чиновников, провозглашали новых «царей».
А неудачи России на востоке отслеживали ее западные соседи, и боярская оппозиция поддерживала с ними плодотворные связи. В 1553 г. Москву посетил посол Литвы Станислав Довойна для заключения перемирия. Боярин Семен Ростовский передал ему секретные решения Боярской думы и подучал, «чтобы они с Царем и Великим князем не мирилися», потому что «Царство оскудело, а Казани Царю и Великому князю не здержати, ужжо ее покинет» [325]. Литовцев подталкивали к войне, считая момент очень благоприятным.
Но возле трона оставалась и партия царицы, ее родственники. Анастасия выполнила свой высочайший долг и перед государством, и перед мужем. 28 марта 1554 г. она родила еще одного сына, его нарекли Иваном. Нужно ли говорить, как счастлив был отец? Он сразу составил новую духовную грамоту, объявил новорожденного наследником. Но он хотел мира и согласия. А советники наставляли, как укрепить это согласие. Духовная грамота оговаривала — если государь умрет, а царевич будет еще малолетним, Иван Васильевич назначил его опекуном… Владимира Старицкого! И не только опекуном. Если вдруг и царевич умрет до совершеннолетия, Владимир Андреевич назначался наследником! А к прежним владениям государь добавил ему ряд волостей в Дмитровском уезде — из удела его дяди-заговорщика Юрия, на которые давно претендовали Старицкие.
На вражду царь отвечал добром. На подлость — рукой, протянутой для дружбы. Конечно, двоюродный брат поблагодарил. Ему пришлось принести новую присягу — верно служить государю и его сыну, не замышлять зла против них и царицы. Докладывать царю, если кто-нибудь начнет ссорить с ним Старицкого князя, даже если это будет делать его собственная мать (как видим, Иван Васильевич знал, кто истинный организатор интриг). А на случай, если Владимиру Андреевичу все-таки выпадет стать регентом при младенце-царе, он поклялся решать все дела совместно с Анастасией, митрополитом и боярами. Но намеревался ли
