тянулись под сводами. Буря затихала.
Когда Опёнок в очередной раз прорубил ход наружу, глазам предстало скорбное величие Голомяной Вежи. Прясла внешних стен были частью обрушены, уцелевшие башни с наветренной стороны мерцали чёрной бронёй, вылизанной до угрюмого блеска. С подветренной – кутались в белые плащи, ещё курившиеся на зубьях вершин.
Во дни последнего объезда земель царскому сыну было почти три годика. И он помнил. Многое. Больше, чем обычно сберегается у детей. По врождённому свойству? Оттого, что укрыл нещечко памяти в самом сердце? Фойрегский дворец… замки великих семей… Светел озирался в переднем дворе, силясь понять, бывал ли здесь раньше. Запах земляники… «Мы были южней. Когда стали кричать измену Эдарга, мы быстро вернулись. Намного южней…»
Изнутри с топором в руках лез Кербога, следом волочил окованную лопату Гудим. Работа предстояла немалая, но радостная.
Ветры в здешних местах жили правда причудливые. Светел пристегнул лапки и побежал на развед, почти уверенный, что встретит зыбучий, беспроходный уброд: жди, покуда сплотится! Ошибся. Старинные зодчие хорошо знали норов Голомяной гряды. Оттого косматые тягачи, ведомые наследным чутьём, без промаха вывезли сани на защищённую сторону. Под шипами снегоступов хрустели крохотные бороздки, оставленные железными щётками деруньи. Плечо горы, где стояла крепость, сулило хорошую дорогу по косогору. Светел пробежал рысью две с лишком версты, поглядывая на мутное покрывало, ещё заполнявшее русло Нёглы. Убедился, что выезду на бедовник не будет препоны, и вернулся к своим.
Оботуров не понадобилось ловить-загонять. Коренник сам встал в оглобли, подцепил рогом хомут. Пристяжной слегка поартачился, но больше для виду. Скоморошня провизжала полозьями по наборному полу, развернулась – и поползла вон из великого зала, как гостья, отведавшая разгонного пирога.
Череда хором, ступени наружу… Расписной оболок бороздил стены хода, прорубленного в снегу. Наконец – двор.
– Благодарствуем, матушка Голомяная Вежа, – малым обычаем склонились походники. – Прости, если чем, не знавши, обидели! Сделай милость, других прими, как нас принимала.
По ту сторону лаза, в опустевшей хоромине, отозвались неясные шёпоты. Воины в чёрных бронях и белых плащах глядели с высоты, сожалея об искре жизни, уходившей из крепости. Смолкнут вдали голоса, и каменным исполинам вновь станет одиноко и холодно в ледяной безмерности. Теперь сюда не придут даже глызинцы, ищущие дорогу.
Светела заново окатило стыдом. «Ужели правду молвила Ильгра и мои предки в самом деле дозвались Беды? А нынешняя родня оплошала спасти всех, кому возможно было спастись?»
– Люди придут, – пообещал он сквозь зубы. – Растает снег, выглянет солнце… мы вернёмся сюда!
На Голомянах не только ветра играли в странные игры. Негромко сказанные слова шастнули снежным ходом, свились над простёртой меж чутких стен Андархайной… отлились в гудящее эхо:
– Верни солнце!
Быки, упираясь, вытащили сани на косогор. Лаука села на козлы, а трое мужчин взялись за верёвочные хвосты, чтобы полозья не начало сносить под уклон.
Молочная пена по-прежнему колыхалась над Нёглой, медленно опадая. Унёсшаяся буря выдохнула последний порыв. Вихорь завыл в обломанных башнях, прянул вниз, разгоняя текучее паоблако.
Открылся берег Нёглы и сама река – чёрным ледяным стягом, высвежеванным из белых меховых шкур.
Пустые причалы, по-андархски сложенные камнем.
И город. Подобно своим жителям, не нашедший упокоения.
На миг Светел будто увидел с высоты Фойрег. Сожжённый палящими тучами, окутанный пепельными сединами безвременья… В прежние времена снег не смел подступиться к великому городу. Теперь, наверно, лежал хозяйски, как всюду.
Чистый воздух давал подробно рассмотреть стогна Глызина, продутые до мостовых и земли. Добротные каменные подклеты, обрушенные стропила. Иные остовы стояли забитые снегом до переводин. Другие зияли, выпотрошенные прихотью ветра, в них виднелись уцелевшие печи. Когда-то эти улицы кипели голосами веселий и ссор, погребальными плачами и первым плачем рождений. Теперь в развалинах горевал ветер, а люди, много поколений звавшие друг друга шабрами, расточились по острожкам, весям и волькам. Найдутся ли, подобно Котёхе с отцом?
– Нам повезло, – глухо прозвучал сквозь харю голос Кербоги. – Говорят, мёртвый город всё реже показывается из снега.
Светел едва услышал. Всё-таки Глызин ещё не покинула крупица надежды. На прибрежной площади, где некогда юрил торговый народ, стояла одинокая женщина. Рослая, величавая… издали немного похожая на бабушку Корениху.
– Дождись, матерь, – выдохнул Светел. Вскинул руку, приветствуя и прощаясь.
Матерь Глызина спокойно кивнула ему и помахала в ответ.
Поклон уходящему
Кружало Челобка, как все перепутные корчемные храмы, стояло на грельнике. Житие прибыльное, но суровое и неблагое. Без тёплых ключей, без шапки тумана. Только обширная, плавная впадина в снежной толще. Да сосны кругом глядят пусть обломанными, заметёнными, но – всё-таки соснами. Не глыбами стоячими, плохо отличимыми от каменных скал.
Ни Светел, ни скоморохи здесь ещё не бывали. Грельник, прикрытый с севера дыбистым склоном холма, казался уютным. Кружало – крепким, добротным. Не обериха какая, таящаяся в заглушье.
Здесь прямой путь на Киян расставался с дорогой, выводившей к великому шегардайскому большаку. У въезда во двор выстроилось с десяток саней, поставленных огородом.
– Кощеи, – сразу определил Светел. – Небось в Старые Отоки идут, ждать поезда выскирегского!
Румяный хозяин, как подобало, вышел к новым гостям.
– Пожалуйте, люди весёлые, – обрадовался харчевник. – Давно к нам потешники не захаживали!
– Мы, хозяин ласковый, люди не местные, обычая не известные, – памятуя воздержную Сегду, прибеднился Кербога. – Нам бы подкормиться, в тепле оттаять – да послушать, что новенького люди бают. А сильно играть не посягаем, поскольку здешней веры не знаем.
– Моя вера простая. Что гостям здорово, то и мне гоже, – отмолвил Челобок. – Рад я был бы ваши песни послушать, глумотворством скуку нарушить… Только назавтра походники уезжают, а ныне, уж не взыщите, именитый муж общество потешает.
– О! – Кербога встрепенулся внезапной надеждой. – Не Шарап ли?
Светел отвёл взгляд. Шарапа этого, в глаза не видав, он успел крепко невзлюбить. К его облегчению, другой скоморошни нигде не было видно.
– Выше бери, – сказал Челобок. И воздел палец, добавляя весу словам. – Витязь увечный песни поёт, с того и живёт. Хоробрствовал при Сече, там и посечен. Ныне сказы геройские по свету несёт.
Гудим легонько толкнул Светела локтем. Кербога тоже обернулся: вдруг товарищ?
Светел спросил безо всякой радости:
– Из ялмаковичей некий?
Он уже распряг оботуров. Умные быки отряхивались, нюхали воздух, предвкушали корм, отдых, игры в леваде.
– Много на свете забав, и добрая загадка в них не последняя, – рассмеялся хозяин. – В бровь уметил, дикомытушко, а глазок цел. Ещё пробуй!
Светел покривился:
– Ну не Галуха же.
Галуха был опытный лицедей, но всему отмерен предел. Не переметчику, искателю покровительства, месяцами себя за витязя выдавать. Даже за увечного.
– С трёх бросков три промётки… – Хозяин рад был посмеяться недоумке гостей. – Выше, сказано, поднимай! До последнего верху!.. Ну ладно, открою. Сам Крыло припожаловал!
Светел стоял между оботурами, положив им руки на холки, чтобы не убежали гулять своим разумением. Услышав имя, он забыл и коренника с пристяжным, и дрова,
