и спрятал, думал, что вы приедете, потому что картины, видите,— наши, и я их кацапам не показывал. Однако Скобелев-таки пронюхал и одну выпросил, а другая еще у меня; чтобы и эта не пошла путешествовать с каким-нибудь москалем (ведь это, видите, моя Катерина), то я думаю послать ее вам, а что она будет стоить, это уже ваше дело, хоть кусок сала — и то хорошо на чужбине. Я нарисовал Катерину в то время, когда она попрощалася со своим военным и возвращается в деревню; на выгоне у шалаша старик сидит, ложечки строгает и печально глядит на Катерину, а она — горемычная — едва не плачет да подымает красный передник, потому что уже, знаете, малость... того... а военный скачет за своими, только пыль ложится; еще собачка плохонькая догоняет его и будто лает. С одной стороны курган, на кургане ветряк, а там уже степь чуть виднеется. Вот такая моя картина.
Если понравится, хорошо, а нет, так на чердак, пока я не приеду, а уж как приеду, то не выгоняйте месяц-другой,— у меня ведь и на Украине, кроме как у вас, нет пристанища, а я вам еще что-нибудь нарисую. Спасибо вам и за доброе слово про детей моих Гайдамаков. Пустил я их в люди, а до сих пор еще никто и спасибо не сказал. Может, и [у вас] над ними смеются, как здесь москали, называющие меня энтузиастом, сиречь дураком. Бог им простит, пусть я буду и мужицкий поэт, лишь бы — поэт, мне больше ничего и не надо. Пусть собака лает, ветер разнесет. Вы, спасибо вам, боитесь мне рассказывать про людей — ну их, попробовал уж я этого меду, чтоб он скис.
Видел я вчера вашего хлопца рисунки, хорошо, очень хорошо, только надо б ему другого наставника, а то он только яблоки да огурцы рисует, а это такое, чем сердце не накормишь. А из него был бы добрый художник, ведь он хлопец хваткий. Обещанное пришлю вашим дивчатам к пасхе, а может, и раньше, если управлюсь. Только
не то, о чем вам писал, а другое,— по-русски написанное. Чтоб не говорили русские, что я их языка не знаю. Будьте здоровы, пусть вам сопутствует все доброе, и не забывайте искреннего вашего
Т. Шевченка.
11. ОБЯЗАТЕЛЬСТВО В СВЯЗИ С ПРОДАЖЕЙ «КОБЗАРЯ» И «ГАЙДАМАКОВ» И. Т. ЛИСЕНКОВУ
С.-Петербург, 1843 года, февраля, 8 дня.
Я, нижеподписавшийся, продал в вечное и потомственное владение мои собственные сочинения с.-петербургскому книгопродавцу Ивану Тимофееву Лисенкову — стихотворения на малороссийском языке: 1) «Кобзарь» и 2) «Гайдамаки» и сим обязываюсь, что кроме книгопродавца Лисенкова ни я сам, Шевченко, ни даже никто из моих наследников сего сочинения печатать права не имеет. Следуемые за это деньги сполна получил; ежели же оные сочинения без ведома его, Лисенкова, напечатаю, то обязан заплатить ему, Лисенкову, тысячу пятьсот рублей серебром неустойки, в чем и свидетельствую собственноручною подписью.
Т. Шевченко
Свидетелем был В. Семененко-Крамаревский.
12. П. А. КОРСАКОВУ
[Между 8 и 27 февраля 1843 г., Петербург.]
Петр Александрович! Потрудитесь подписать на «Кобзаре» позволение для второго издания. Преданный вам
Т. Шевченко
13. Я. Г. КУХАРЕНКО*
[Конец февраля 1843, Петербург.]
Атамане! Жаль, что у тебя руки не так длинны, чтоб достать до моей чупрыны, а кстати было б. Если б не
когда или захворал, или еще что-нибудь такое, тогда б еще ничего, а то все так, как надо, да ленив, не вам будь сказано, хоть и стыдно, да что поделаешь — такой уж уродился. Теперь начну: первое, если будете вы мне рассказывать о варениках и прочем, то я вас так обругаю, как отца родного никогда не ругал. Потому что проклятущее это кушанье, о котором вы рассказывали, недели этак три снилось. Только глаза закрою, вареник так, так тебе и лезет в глаза, перекрестишься, закроешь глаза, а он снова. Хоть Да воскреснет читай, такая напасть. А второе, почему вы мне не присылаете костюма для Головатого. Ваш кошевой, кажется, здесь, но я его не видел. Я вот что думаю: вместо того, чтобы рисовать Головатого для вас одного, я лучше сделаю литографию — 200 экземпляров, и тогда только, когда будут у меня деньги, потому что это такое дело, что без денег не сделаешь. А если хотите, чтоб поскорей, то вы спросите у своих, много ли их найдется таких, что хотят иметь у себя Головатого. Я сделаю рисунок и пошлю в Париж литографировать, ведь здесь не сделают так, как надо. А стоить это будет 1000 руб. ассигнациями, а это, видите, деньги немалые не только для нашего брата горемычного.
Так я и думаю, чтобы это всей тяжестью не легло на меня, сделайте вы подписку на сто человек или насколько знаете. Если все, о чем говорю, сделать можно, то вы напишите мне и пришлите одёжу, а я вам пришлю эскиз. Я думаю [Головатого] нарисовать печального, стоящего у Зимнего дворца, сзади Нева, а за Невою крепость, где мучился Павло Полуботок. Подумайте сами, как это лучше сделать, ведь мне и самому очень хочется кликнуть на свет Головатого; на Украину я не надеюсь, там нет людей, немцы проклятые, больше никого. «Черноморский быт» вышел из цензуры как следует. Театральный цензор сказал, что ему не надо подписывать печатное. Я в марте месяце еду за границу, а в Малороссию не поеду, ну ее,— там, кроме плача, ничего не услышу. Так вы и напишите, что мне делать с «Черноморским бытом». Сочинил еще я маленькую поэму «Гамалия»; печатают в Варшаве. Когда напечатают, пришлю. И «Назара Стодолю» — драма в трех актах. По-русски. Будет на театре после пасхи. Хтодонт умер в Киеве. У Гулака вчера был концерт, и он вам кланяется. Элькан щебечет на всех языках, как и прежде, тоже кланяется. Семененко женился. Кондрат рисует, да вспоминает вас. А я прохлаждаюсь себе на беду. Будьте здоровы.
Т. Шевченко
14. В. Н. РЕПНИНОЙ
[Конец ноября 1843, Яготин.]
...Я как мастер, выученный не горем, а чем-то страшнее, рассказываю себя людям, но рассказать вам то чувство, которым я теперь живу, все мое горе-мастерство бессильно и ничтожно. Я страдал, открывался людям, как братьям, и молил униженно одной хотя холодной слезы за море слез кровавых, и никто не капнул ни одной целебной росинки в запекшиеся уста. Я застонал, как в кольцах удава; «он очень хорошо стонет», сказали они —
И свет погас в душе разбитой!
О бедный я
