сумел бы явить дух, не вознесенный к плеядам на крылах Любви Всемогущей.
«Если бы только Она могла услышать мой глас, на сих скрижалях запечатленный, увериться в искренности его и чистоте, внять сердцем зову возлюбившего сердца, подать знак благоволения… Я бы без страха и упрека предстал пред Нею таким, каков я есть, и протянул бы Ей ту руку, что начертала самые божественные — самые человеческие — чувства, — дабы чрез наше соприкосновение Она прониклась теплом витальным от небесного огня, Ею во мне воспламененного… И я бы заглянул в Ее очи, чтобы узреть в них отраженный блеск единодушия — или матовый хлад безразличия… И тогда бы я выпустил Ее длань — или же никогда не выпускал бы отныне…» — так возглашал я, бре́дя в экзальтации ослепленной…
Воспитанный на кредо, что недостойно человека обретаться средь неведенья и робко сносить гнет сомнений, когда волен изведать истину (сколь бы горестна она ни была), я решился на рискованный, безвозвратный ход, поставив на кон пусть химерическое, но все же счастье — блаженное и бесценное — коим жил последние две недели, — дабы либо воплотить его в сущей целостности, либо всецело утратить. Я аккуратно переписал стихи начисто и обрамил их виньеткой с флористическим мотивом. Засим, дождавшись зари (темноперая ночь пролетела пред моим недремлющим взором), выступил в судьбоносный поход…
Шаг мой был скор и тверд, — таким его делала неуверенность в собственной уверенности (я будто бы спешил ускользнуть от неотступного преследователя, свое опасение ему изобличить не желая)… Наконец мне вновь открылся умиротворенный элизийский пейзаж с ультрамариновым оком, ресницами зелени окраенным, что вбирало в себя струи солнца, волшебно искрясь и, чудилось, осыпая искрами, точно звездной пыльцою, красную кровлю и белые стены домика. После четырех дней разлуки, замерев в восторженном оцепенении, не помня себя от радости, я опять созерцал этот родимый сердцу простор, и сердце мое благоговейно сжалось, и слезы умиления затеплились в глазах…
У самого озера лежал крупный плосковерхий валун, на котором Наяда любила посиживать, опустивши стопы в воду и тиховейным напевом безмолвие дня одухотворяя. Это было вернейшее место оставить мое к ней послание. Положив запечатанный конверт с подписью «Той, что пела здесь» на валун, я прижал его камнем (чтоб ветром не сдуло), а поверх украсил полевыми цветами; и с неуемно звенящим (как колокол в бурю) сердцем укрылся в роще.
Потянулось мучительно длительное ожидание: осиный рой дилемм не давал мне ни минуты покоя, ожесточенно впиваясь в мой дух множеством жал ядоносных. Несколько раз я панически порывался схватить стихи, но замешательство напрочь парализовало меня, и каждый импульс рассудка поглощался инерцией души… В итоге, когда напряжение достигло лимита, я по необходимости пришел к консенсусу: ежели сегодня Наяда посетит свой каменный престол, значит, поэзии моей любви суждено быть услышанной; в ином же случае перед уходом я заберу конверт и по крайней мере повременю с признанием. Словом, я смирился с тем, что предоставил свою участь жребию фортуны. Ибо неумолимо сознавал: ничего уже не будет как прежде — нет пути назад…
Близился полдень. Наяда, как это часто бывало, вышла на веранду вместе с бабушкой, и покуда та вязала на спицах, скучающе сидела подле, склонившись над столом (в него локтями упершись), так что лицо ее покоилось в чашечке ладоней. Обычно словоохотливые подруги на сей раз почти не разговаривали, лишь изредка обмениваясь отрывочными репликами, что доносились до моего слуха не более чем всплесками — расплывчатыми и бессодержательными… Земля будто застыла в своем вращении. И это глухое бездействие, резонируя с динамикой моего духа, только усиливало в нем смятение, — я ощущал примерно сходное тому, что, пожалуй, испытывает, кто с палубы корабля, на штормовых валах вздымающегося, зрит близкую сушу, где незыблемо стоят деревья и здания, которым, — словно бы они в иной реальности пребывают, — нет ни малейшего урона от бушующей стихии… Но вот Наяда сонливо потянулась (дрогнуло сердце мое), приподнялась с места и, что-то сказав бабушке, неспешной поступью направилась к озеру. Скользя в тени рощи, я последовал вровень с нею. Приглушенное дыхание тотчас отпустило, и с каждым вдохом, казалось, я набирал в легкие все больше и больше воздуха, что, мехам подобно, раздувал грудь, очаг естества возжигая… Сойдя к воде, Наяда стояла в зачарованной неподвижности всего в нескольких шагах от моего послания. Словно бы разделившись надвое, я единовременно молил ее обнаружить заветный конверт и умолял не замечать его. Сумасшествие пульсировало в висках, сплошь организм сотрясая. Не в мочи держаться на обмякших ногах, я опустился на колени, но глаза, к коим душа прихлынула, оставались пристально прямыми, ибо пред ними вершилась моя судьба…
Наяда запела. Нежной, но унывной была ее песнь, — таков шелест листвы при первых дуновениях осени. Широко расправив руки, словно птица, взмыть к облакам вознамерившаяся, она плавно обернулась… Пение ее на мгновение пресеклось… и едва слышно возникло, с допетой нотой развеявшись… Тишь… Бездонный миг, равный вечности…
Порхнув вперед, Наяда очутилась у валуна, осторожно отложила цветы и камень, взяла мое послание — мою исповедь — мою молитву. Грезилось, что я завис между небом и землею — либо уготованный вознесению, либо низвержению обреченный… Девушка долго всматривалась в конверт, несколько раз по сторонам растерянно оглядевшись. Наконец, не сходя с места, она его нерешительно вскрыла, извлекла сложенные листы, развернула их и, поднесши к самому лицу, принялась читать… Не помню, что в эти минуты было со мною, я словно перестал существовать, весь до последнего атома претворившись во внимание — надежду. И я видел, — видел, будто находился в одном шаге, — как побледневшие ланиты ее насыщаются краской разгорающегося румянца, а в глазах блещут растроганные слезы… Дочитав же, она восхищенно (и, быть может, безотчетно) прижала стихи к груди да, с воздушной легкостью оборотившись к озеру, на свой каменный престол томно опустилась. Это было то самое знамение, коего я ждал… Момент, когда реальность и фантазия слились воедино. Момент безграничной веры. Момент вознесения…
Предав забвению сомненья, отрешившись от рассудка, в неизъяснимом вдохновении растворенного, я вышел из зарослей и пологой стезею мечты направился к Ней. Сидя ко мне спиной, она не заслышала моих шагов парящих; чувственно вздохнула, — и еще за миг до того, как кисть моя коснулась ее плеча, я ощутил бесподобный жар жизни, от нее исходящий. Она медленно повернула ко мне свое взволнованное очаровательное лицо, и я впервые заглянул в ее голубые, сродни прозрачной синеве озера, очи, — как вдруг в них разразилась буря — буря
