– Ага – и ты. Позвони как приедешь.
Кивает. Обнимаемся крепко.
Чувствую себя как моя мама – и чувствую, будто мама обнимает меня.
Проходит вращающиеся двери. Машет. Двери закручивают его прочь.
Калеб оставил мне имя врача, согласившегося пообщаться со мной трижды, прежде чем в конце месяца истечет моя страховка. Его зовут Малколм Зиц, кабинет у него в Арлингтоне, на третьем этаже кирпичного дуплекса. Встречаться он может только в пять тридцать. Летнее время мы упустили, и когда я добираюсь к нему, уже темно.
Это худощавый мужчина с гладкой кожей и серебристым каре. У него усы, он любит их трогать. С моего места – кресла с облезлой шерстяной обивкой – напротив его эргономичного мягкого трона с откидывающейся спинкой мне открывается вид из окна вниз, на дом через дворик. Это современный дом со стеклянными стенами, за ними видна ярко освещенная кухня. Девочка лет девяти-десяти сидит за столом, делает уроки.
Спрашивает, с какой целью я здесь, я рассказываю ему о жужжании под кожей, о звоне…
– У вас звон в ушах?
– Не всамделишный. Такое ощущение, будто все мое тело как колокол, как громадный колокол на башне, и в него ударяют, и…
Вскидывает ладонь.
– Давайте без цветистых описаний. Вы тревожитесь. Почему? Когда это началось?
Рассказываю ему о “Красной риге”, о Люке, о том вечере, когда я впервые это почувствовала. Рассказываю о смерти матери, об отъезде из Барселоны, о возвращении на восток, об “Ирисе”, о садовом сарае, черновиках и отказах, об “Эд-Фанде” и достающих меня коллекторах. Он слушает, толстая авторучка с каучуковой манжеткой нависает над желтым блокнотом-планшетом, но Малколм ничего не записывает.
– Это всё?
Рассказываю об Оскаре. Рассказываю о Сайлэсе.
– Вам доводилось слышать об осле, который умер от голода между двумя стогами сена? – спрашивает.
Блядские, блядские Пилигримы.
Внизу, в освещенной кухне, мужчина рубит овощи, женщина отмеряет в кастрюлю рис и воду. Девочка по-прежнему занята уроками. Болтает ногами под стулом.
Принимаюсь плакать.
Доктор Зиц словно бы знает, чтоґ я вижу, пусть с его места и не видно. Едва ли не постановочно. Намек: устойчивая семья.
В начале второй встречи берусь за родителей, но через несколько минут он от меня отмахивается.
– Не хочу я слушать те старые клеклые истории. Расскажите мне, о чем вы думали по дороге сюда.
Рассказываю, что думала обо всех, кого мне доводилось жалеть и осуждать за то, что они “продались” или “остепенились”, что никто из них не одинок, не на мели и не едет к мозгоправу в Арлингтон.
– Вы игрок. Вы сыграли. Вы поставили ферму на кон.
– На этот роман? Плохая была ставка. Я его даже закончить не могу.
– Не на роман. Ваш успех или поражение не основаны на том, что происходит с той стопкой бумаг. На себя. На свои фантазии. Так чего же вы хотите сейчас, в свои годы – в тридцать один?
– Хочу дописать книгу.
Кивает.
– И начать еще одну.
Смеется.
– Да вы отчаянный игрок.
– И чего же вы боитесь? – спрашивает он на нашей последней встрече. – В смысле, по-настоящему?
Пытаюсь задуматься.
– Боюсь, если сейчас не справлюсь, то как буду справляться с чем-то масштабнее в будущем?
Кивает. Водит большими пальцами себе по усам.
– Что-то масштабнее в будущем. Что может быть масштабнее? Ваша мама вдруг умирает. Это перекликается с тем, что она уже один раз бросила вас когда-то, и ее смерть таким образом – двойной удар. Ваш отец доказал свою неспособность быть вам отцом. Вы должны денег нескольким крупным корпорациям, которые будут отжимать вас неопределенно долго. Вы потратили шесть лет жизни на роман, который, может, опубликуют, а может, и нет. Вас уволили с работы. Вы говорите, что хотите завести свою семью, но у вас в жизни вроде бы нет мужчины и, вероятно, не все хорошо с фертильностью. Не знаю, дружище. Это все не пустяк.
Из всех его странных откликов вот этот оказывается полезнее всего. Это все не пустяк.
Звонит Маноло и предлагает мне работу. Два блока в девятых классах, два – в одиннадцатых и факультатив по творческому письму начиная со следующего семестра. Полная ставка, страховка “Синий Крест Синий Щит”141. Никаких больше Пилигримов.
– Не поняла.
– Чего вы не поняли?
– Собеседование с Аишей прошло не здорово.
Смеется.
– Верьте слову. Оно прошло очень здорово. Аиша слышать не пожелала больше ни о ком с тех пор, как вы объявились.
Просит приехать сегодня же – заполнить кое-какие бумажки и забрать книги, которые мне предстоит преподавать, школьный учебник и программу преподавания, принятую на кафедре английского языка. Спрашивает, могу ли я начать с ближайшего понедельника.
– И вот еще что: не знаю, видели вы плакаты или нет, но у нас через две недели писательский фестиваль. Не желаете ли сказать пару вступительных слов? Вы единственный человек на всем факультете, у кого есть настоящая приверженность писательской жизни. Аише понравилось то, что вы об этом говорили.
Что я об этом говорила?
– Конечно, – отвечаю. – Что-нибудь скажу.
Возникает вот это особое ощущение в организме, когда после того, как все долго не складывалось, вдруг начинает складываться как надо. Становится тепло, сладко и привольно. Все это я ощущаю, пока держу у уха трубку и слушаю, как Маноло говорит о “W-4”142, о расписании самостоятельных занятий, о кодовой комбинации на моем почтовом ящике и о преподавательской парковке. До поры до времени все мои пчелы превратились в мед.
На доработку рукописи для Дженнифер и на подготовку к урокам у меня остается неделя.
Берусь за рукопись, принимаюсь читать. Делаю пометки. Кое-что из сказанного Дженнифер вспоминается, я пытаюсь отжать память еще – и не могу. Но все равно начинаю доработку. Вскидываю голову, а там уже темно. Вскидываю еще раз – время за полночь.
