Книга Писатели и любовники - Лили Кинг

Машиной Калеба едем на Подкову. День жуткий – кромсающий ветер, вода орудийно-стального цвета и жесткая, как известка. Где-то есть фотокарточка моей мамы с младенцем Калебом, снятая на этом пляже. Мама в купальнике, трусы обширны, квадратны, выше пупка. Но мама пловчихой не была и в эту холодную воду даже не сунулась бы.

Идем против ветра по твердому песку вдоль линии прибоя. Калеб открывает жестянку из-под печенья и берет оттуда горсть серебристой россыпи. Ветер налетает с воды слишком быстро, не кинешь, и Калеб бросает шершавые кусочки в мелкую волну, что крадется к нашим ботинкам. Не позволяю себе поверить, что это мама. Не позволяю себе поверить, что тело нашей матери – ее волосы, улыбка, две голосовые связки, что создавали звуки ее голоса, ее сердце, ее славная попа, ее увлажненные кремом ноги, ее пальцы на ногах, пощелкивавшие при ходьбе, – все это сгорело до россыпи у меня в руке.

Все равно не могу. Не могу бросить эти серые кусочки в такую холодную воду, таким угрюмым днем.

– Ты разберись с половиной, – говорю Калебу. – А я найду место остальному.

Стою рядом с ним, он бросает. Адам болтается где-то позади нас. Одинокая чайка, единственная на все небо, летит низко вдоль пляжа, близко к нашим головам, а затем вновь в море, круто кренясь влево, одним крылом к морю, как самолет в вираже. Взлетает, выравнивается, а затем падает, чиркает по поверхности, тащит ноги по воде, затем взмывает вновь, поднимается на мощных крылатых рывках, выше, выше, выше, затем долгий скольз и несколько всплесков крыльями, еще одно долгое скольжение – вверх, плеск, скольз, до тех пор, пока вдруг ее там больше и нет.

Оглядываюсь по сторонам. Я пошла за чайкой по пляжу, не сознавая этого. Калеб управился, опирается на Адама на сухом белом песке.

По дороге к морю мы были сумрачны, жестянка – у Калеба на коленях, но, вернувшись в машину, он закидывает оставшийся прах на пустое место на заднем сиденье рядом со мной, включает радио и принимается подтрунивать над Адамом и над его манерой вождения.

Останавливаемся возле ракушечного киоска, едим у окошка рядом со столиками для пикника, с видом на пристань, где мы с мамой сидели в тот день, когда она вернулась из Аризоны и пыталась еще раз объяснить свое полуторагодовое отсутствие. Я кивала, да и только. Жаль, что не повела себя с ней безобразно в тот день. Жаль, не швырялась едой и не орала ей всякое злое. Жаль, она не вытащила из меня все мои чувства. Может, сейчас мне бы лучше удалось их выражать.

Но у Калеба другие воспоминания.

– Помнишь, как мы сюда приехали после свадьбы Гаса?

– Ага, – говорит Адам. – Помню того парня с козлиной бородкой, пытался клеиться к тебе, а я при этом сидел на заднем сиденье.

Калеб смеется.

– Когда ты заснул, он добился гораздо большего.

Нависают над десертным меню, упершись друг в друга.

– Поехали домой, а? – говорю.

Калеб остается на пять дней. Адам не ходит на работу. Предоставляю их друг другу. Катаюсь на своей новой машине. Езжу к Гарри и к Мюриэл. Езжу в продуктовую лавку в трех кварталах от дома. Откликаюсь на объявление в “Глоубе”, зовут на собеседование в некую школу в Нью-Хэмпшире. Приезжаю туда, обнаруживаю мрачное готическое школьное здание, сворачиваю на подъездной аллее в форме полумесяца, огибаю газон и флагшток, проезжаю через парковку и качусь домой, рыдая и сжимая мышцы.

Фил оставляет на моем автоответчике сообщение, Калеб на него не отвечает.

Рейс у него в четверг, но Калеб его пропускает. Говорит, у Адама билеты на какой-то спектакль и Адам предложил ему остаться.

В тот вечер читаю в постели и слышу, как они появляются на подъездной аллее и исчезают в доме. Происходящее мне совсем не нравится. Хочу позвонить маме. Ей бы тоже не понравилось.

Возвращаюсь к книге и пытаюсь не думать о них.

Слышу стук, открываю глаза. Свет у меня все еще горит, большой палец вложен в книгу, но я заснула. Я заснула. Плевать, что меня разбудили, – я заснула, как это многие годы бывало, заложив пальцем книгу.

Отпираю дверь. Калеб все еще в костюме после театра, но смотрится в нем мельче. Никогда прежде не видела я его таким маленьким. С лицом у него тоже не все в порядке.

– Можно я здесь сегодня посплю, Кейс?

Падает на мою постель, сажусь рядом.

– Что стряслось?

Качает головой. Глубоко вдыхает.

– Мы довели до конца наши заигрывания.

Тут он сворачивается в клубок, накрывает лицо, и сквозь ладони просачивается ужасный вой. Я не знала, как Калеб плачет. Раньше ни разу не видела. Судя по звукам, ему физически больно. Растираю Калебу руку. Глажу по волосам. Матрас подо мной сотрясается.

– Все хорошо. Все будет хорошо. Фил поймет. – Поймет ли Фил, не знаю. Но вряд ли удивится сильно, что бы там Калеб ни думал.

– Я люблю его, Кейс. Кажется, всегда, всегда его любил.

– Адама? Гадость какая.

Скулит.

– Он спихнул меня после всего. – Едва ему удается выговорить это, как он разражается зверским стоном. Из прихожей Адама подает голос Филя.

Когда долгая истерика завершается, я отнимаю ладони Калеба от его лица.

– Послушай меня. Он этого хотел. Он хотел тебя. Всю эту неделю он только и болтал о сексе и о людях, с которыми вы оба шалили. Добивался тебя всю неделю. Я сама видела. Он тебя хотел – а следом хотел удовлетворения оттолкнуть тебя.

– Это было так ужасно. Какое лицо у него было.

– Он никогда не позволит себе остаться с тобой или с каким-нибудь еще мужиком. Кишка тонка. И ты, по-моему, в него совсем не влюблен. Просто хотел исчерпать старое влечение. – Лежит с закрытыми глазами, но слушает. – Езжай домой. Расскажи все Филу. А дальше поживешь – увидишь. Может, ты все еще хочешь уйти от него. А может, глянешь на тот роскошный обеденный стол, который он тебе забабахал, и задумаешься: “Может ли вообще быть что-то завлекательнее офтальмолога, способного накрыть мне семифутовый стол?”

Утром я везу его в аэропорт. Опускает козырек, видит красные круги вокруг глаз.

– Господи, вид у меня теперь хуже твоего, – говорит. Смотрит в окно на трясины дорожных работ. – Терпеть не могу Бостон. В Бостоне только боль.

У терминала он стаскивает чемодан с заднего сиденья, стоим на тротуаре совсем близко.

– Разберешься? – спрашивает.