Джон не отвечал, и Габриэла посмотрела на него в упор.
— Я задала тебе вопрос… Он неловко пошевелился.
— Я… не помню точно, что я тогда чувствовал. Ты былаочаровательным ребенком. Должно быть, я все-таки любил тебя. Но мой брак сЭлоизой оказался неудачным. Больше того, это была катастрофа. И ты быласимволом этой катастрофы.
— Скорее уж жертвой…
— Мы все были в той или иной степени жертвами, —печально сказал Джон.
— Но, в отличие от меня, ты ни разу не оказывался вбольнице… — Габриэле уже расхотелось плакать. Наоборот, она стремилась уязвитьего, хотя и понимала, что это не правильно. Но сейчас она добивалась правды,всей правды.
— Я знаю, — согласился он. — Теперь ты,наверное, ненавидишь нас за это. Я говорил ей, но… В гневе Элоиза уже не могласдержать себя.
— Но почему она ненавидела меня так сильно? Что я ейсделала? — Вот и прозвучали эти слова, мучившие Габриэлу столько лет. Вотона и произнесла их вслух.
Джон Харрисон вздохнул и откинулся на спинку кресла. Лицоего выглядело усталым, словно он вдруг разом постарел на все те полтора десяткалет, что они не виделись.
— Элоиза ревновала меня к тебе, ревновала с самогоначала, когда ты только родилась. Наверное, в ней было что-то, что мешало ейстать нормальной матерью. А может, напротив, чего-то не хватало… Когда яженился на ней, я этого не заметил, хотя, наверное, должен был…
И в нем самом недоставало главного, чтобы быть отцом, чтобыбыть просто человеком.
— Ну что, Габриэла, я ответил на все твоивопросы? — неожиданно сказал Джон, спеша поскорее отделаться от нее.
— Да, на все, — произнесла Габриэла грустно, ибоей было ясно, что на главные вопросы она, наверное, уже никогда не найдетответов. Прав был Питер, который предсказал, что все ответы на вопросы быливнутри ее самой. Просто прежде Габриэла бежала этого знания, и только сейчасона набралась мужества, чтобы посмотреть истине в лицо.
Джон Харрисон встал и посмотрел на Габриэлу. Он так и невышел из-за стола, не потянулся к ней навстречу, чтобы обнять или хотя бы прикоснутьсяк собственной дочери. Наоборот, Джон старался держаться как можно дальше отнее, и Габриэла мельком удивилась тому, что ей от этого по-прежнему больно.
— Спасибо, что зашла, — сказал Джон Харрисон,давая понять, что аудиенция закончена. С этими словами он нажал на столекакую-то кнопку, и в дверях бесшумно возникла секретарша. Габриэла поняла, чтопора уходить, и тоже встала.
— Спасибо, — сказала и она. Ей не хотелось ниназвать его «папой», ни целовать. Человек, которого она помнила как своегоотца, был достаточно плохим, но тот, который стоял сейчас перед нею, был теньючеловека. Джон Харрисон перестал быть ее отцом. Он отрекся от нее четырнадцатьлет назад, но Габриэла помнила его. Теперь отец, которого она когда-то любила,перестал существовать.
И все же, выходя из кабинета, Габриэла на мгновениезадержалась на пороге и оглянулась, стараясь получше запомнить его лицо. Потом,так и не сказав ни слова, она решительно шагнула вперед и исчезла за поворотомкоридора. Ей действительно больше нечего было ему сказать.
Как только секретарша закрыла за Габриэлой дверь, ДжонХаррисон снова сел и сморщился так, словно у него вдруг мучительно разболелисьзубы. Визит дочери живо напомнил ему прошлое со всеми его кошмарами. Да,Габриэла выросла очень красивой, но Джон не чувствовал к ней ровным счетомничего. Он уже давно решил, что Габриэла для него не существует, и менять вэтом что-либо он не хотел. Да это, наверное, было просто невозможно.
И, чтобы не думать о Габриэле и не вспоминать ее взгляда,который по-прежнему жег его словно раскаленное железо, Джон Харрисон открылбар, налил полбокала виски и, отвернувшись к окну, медленно выпил его, глядя нарасстилавшуюся за стеклом панораму большого города.
Глава 13
Габриэла после этой малоприятной встречи отправилась наПятую авеню, где была билетная касса, и купила билет на завтрашний рейс доСан-Франциско. Обратно в пансион она пошла пешком и всю дорогу вспоминала свойразговор с отцом. В душе у нее остался неприятный осадок, но, несмотря на это,Габриэла испытывала что-то похожее на облегчение. Теперь она убедилась, что всеее детские неприятности происходили вовсе не от того, что она сама быланепослушной или испорченной. Просто ей не повезло с родителями. В них обоих былкакой-то необъяснимый изъян. И единственное, о чем Габриэла жалела, это о том,что понимать это она начинала только сейчас.
Отец… Когда-то она любила его и писала о нем рассказы исказки, но он оказался пустым, никчемным, равнодушным и трусливым.
Но в одном Джон Харрисон был, безусловно, прав. Сейчас былослишком поздно что-либо менять. Пятнадцать лет она тосковала о нем, мечтала итешила себя надеждой, что когда-нибудь папа отыщет ее и заберет к себе, нотеперь ей открылось, что все это время он, оказывается, прекрасно знал, гдеона. Знал и, живя в десяти минутах езды от монастыря, не предпринял ничего,чтобы увидеться с ней. Отец не любил ее и не нуждался в ней — в этом не моглобыть никаких сомнений. И хотя сознавать это Габриэле было больно, но в то жесамое время это знание освободило ее. Она чувствовала себя так, словно ее отецумер пятнадцать лет назад. Или, если быть точной, все эти пятнадцать лет онсчитался без вести пропавшим, но теперь она нашла тело и могла со спокойнойсовестью предать его земле.
Габриэла вернулась в пансион и узнала, что ей звонил Питер.Она сразу же перезвонила ему в больницу и рассказала о своей встрече с отцом.
— Ну что, теперь тебе лучше? — с беспокойствомспросил Питер.
— Немного, — честно ответила она. Ей все еще былогорько от того, что отец не захотел ни обнять, ни поцеловать ее, но этого,наверное, и следовало ожидать. Сейчас она припоминала, что и в детстве онникогда не ласкал ее. Единственный раз, когда Джон был почти нежен с ней, это вночь накануне его ухода, но теперь Габриэла знала, что он скорее всего терзалсясознанием своей вины и пытался таким образом успокоить свою совесть.
— Ты был прав в одном, — сказала онаПитеру. — Теперь я тоже понимаю, что некоторые ответы есть во мне самой.Просто раньше я этого не знала.
Она надеялась, что Питера обрадуют эти слова, идействительно, он вздохнул с облегчением. Ее желание вернуться в собственноепрошлое, чтобы разобраться в нем, изрядно беспокоило его. В первую очередьпотому, что это могло оказаться весьма неприятным и болезненным для нее самой.Габриэлу скорее всего ожидало очень много горьких разочарований, и одно из нихона, похоже, уже испытала. Впрочем, Габриэла не чувствует себя обиженной иуязвленной. И слава богу.
— И что ты собираешься делать дальше? — спросилон.
— Завтра я лечу в Сан-Франциско, — ответила она.
