— Барбаре не понравилось в Бостоне, — сказал Джонс таким видом, словно это все объясняло.
— Если ты знал, что я… что мама оставила меня вмонастыре, почему ты не забрал меня к себе? Почему ты даже ни разу не навестилменя там? — напрямик спросила она и увидела, как на лице Джона медленнопроступает выражение, которое было хорошо ей знакомо. Это было выражениетуповатой, болезненной беспомощности, которое означало, что Джону не по плечусправиться с ситуацией. Именно с таким лицом он наблюдал от дверей за тем, какЭлоиза избивает ее.
— А какой смысл?.. — Джон пожал плечами. — Отбрака с твоей матерью у меня остались самые неприятные воспоминания. Думаю, и утебя тоже… В конце концов мне начало казаться, что для тебя и для меня будетгораздо лучше, если мы оба закроем эту страницу и попробуем забыть все, что снами было. Наша семья, если ее можно назвать семьей, прекратила своесуществование, и мне не хотелось лишний раз напоминать тебе обо всем…
«Напоминать о чем? — удивилась Габриэла. — О том,что у меня есть или был отец?»
— ..Элоиза была очень плохой женщиной, — продолжалмежду тем Джон. — Я был совершенно уверен, что в конце концов она тебяубьет.
Эти слова так поразили Габриэлу, что она не сумелаудержаться и задала ему тот самый вопрос, который задавала себе тысячи раз напротяжении всей своей жизни:
— Почему же ты не остановил ее? Почему хотя бы непопытался вмешаться?
Ожидая ответа, она даже затаила дыхание. Для нее это былобесконечно важно.
— Я не смог бы ее остановить. Как?! — Он,казалось, был искренне удивлен тем, что Габриэла не понимает таких простыхвещей. Но она больше не была маленькой девочкой и знала, что отец могпригрозить Элоизе, мог применить силу, развестись с ней, оставив ребенка себе,обратиться в суд и так далее и так далее. О, сколько он мог сделать — большой исильный Джон Харрисон, так и не заметивший маленькую Габриэлу.
Она с недоумением посмотрела на отца, но тот не заметил еевыразительного взгляда.
— Что я мог сделать? — продолжалразглагольствовать Джон Харрисон, по-прежнему глядя в сторону. — Если яначинал выговаривать ей за то, что она наказывает тебя слишком жестоко, Элоизатолько больше злилась, и в результате тебе доставалось еще больше. Мнеоставалось только уйти и попробовать начать все сначала в другом месте. Инадеяться, что она образумится… Для меня это был единственный выход.
«А как же я? — захотелось крикнуть Габриэле. — Тыподумал, что будет со мной? Какую „новую жизнь“ означает для меня твой уход?!»Но Джон ответил на этот невысказанный вопрос так:
— ..Что касается тебя, то мне казалось, что тебе будетлучше в монастыре. К тому же твоя мать никогда бы не позволила мне забрать тебяк себе.
— А ты спрашивал у нее? Когда ты хотел забрать меня ксебе — до того, как мама оставила меня в монастыре, или после? — спросилаГабриэла. Мысль о том, что она, быть может, причиняет отцу страдания, пришла ейв голову только на мгновение и тут же исчезла. Теперь ее ничто не могло остановить.Она хотела знать все. Ответов именно на эти вопросы она от него ждала.
— Нет, я никогда не спрашивал об этом у Элоизы, —честно признался Джон. — Какой смысл — ведь я заранее знал, что онаскажет. Да и Барбара была бы против того, чтобы ты жила с нами. Ты была частьюдругой, прежней жизни, о которой нам всем хотелось поскорее забыть… — Оннемного помолчал и нанес последний, сокрушительный удар. — Мы стали чужимидруг другу, Габриэла, — проговорил он. — Столько лет наши жизни никакне пересекались, и этого уже не сбросишь со счетов. Если Барбара узнает, что ясегодня встречался с тобой, она ужасно разозлится на меня, потому что ей будетказаться, что я предал наших с нею детей. И я ее понимаю…
Габриэлу его слова повергли в ужас. Она поняла, что совершенноне нужна отцу. И никогда не была нужна. Когда Элоиза допекла его, он простоушел, предоставив ей выпутываться самой. По его собственному признанию, он былуверен, что мать непременно ее убьет. И это его нисколько не волновало.
— А ее собственные дочери? — прошептала Габриэлапохолодевшими губами. — Разве они не жили с вами?
— Разумеется, они жили с нами, но это совсем другоедело.
— Почему? Почему они — другое дело?
— Мардж и Нора были для меня просто ее дочерьми, аты…ты была кусочком кошмара, напоминанием о жизни, от которой я стремился уйти.Теперь ты понимаешь, почему я не мог взять тебя к себе? Я и сейчас не могу…Пойми, Габриэла, нас разделяет пропасть, через которую уже не перейти. У тебянет отца, Габриэла, ау меня — нет дочери…
Да, но у него были жена и четверо других детей — родных иприемных. У нее же не было никого.
— Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? —Габриэла почувствовала, как к глазам подступили слезы, но она изо всех силстаралась не заплакать. — Как?!
— Поверь, Габриэла, мне тоже очень тяжело, но это —правда. Подумай сама, каково тебе будет, если мы будем… каждый день видеться?Каждый раз я буду напоминать тебе всю боль, которую мать… мы тебе причинили, ив конце концов ты возненавидишь меня за то, что я не пришел тебе на помощьтогда…
Но он немного ошибся. Габриэла начинала его ненавидеть ужесейчас. Ее отец оказался совсем не таким, каким она его себе представляла. Онбыл слабым, бессильным и никчемным. Он был таким всегда, но только теперь онаувидела это со всей ясностью.
— Неужели ты не мог мне даже позвонить? — спросилаГабриэла, чувствуя, что еще немного, и она все-таки заплачет. Джон Харрисонникогда не любил ее и, как она теперь подозревала, не любил даже своих новыхдетей. Когда-то Элоиза правила им железной рукой, а когда он ушел от нее, тоБарбаре пришлось сделать то же самое. Должно быть, именно этим и объяснялосьсуровое выражение лица Барбары на портрете. В конце концов он разочаровал и ее.
— Что я мог тебе сказать, Габриэла? — Джонвздохнул и, бросив на нее быстрый взгляд через стол, снова отвел глаза. —Я… Мне очень не хотелось с тобой встречаться.
Вот так — ни больше и ни меньше… Все было очень просто: ему«не хотелось» видеть ее тогда и не хотелось видеть сейчас. У ее отца былопустое, холодное сердце. Он не мог дать ничего ни ей, ни своим собственнымдетям, которые улыбались ему с фотографий. Габриэле было очень жаль и их, иБарбару, но в первую очередь — его самого, потому что Джон Харрисон был ничем.Его нельзя было даже назвать личностью — он был просто картонным человечком.
Между тем Джон Харрисон буквально ерзал от нетерпения всвоем кожаном кресле, ожидая, когда же она наконец уйдет.
— Еще один вопрос… — тихо сказала Габриэла. — Вы…вы когда-нибудь любили меня? Хотя бы один из вас?
Сдавленное рыдание на мгновение прервало ее, и Джон Харрисоннашел это проявление чувств неуместным и демонстративным. Его буквальнопередернуло, но Габриэле было все равно, ибо она оплакивала не его, а себя. Онаготова была уйти, но сначала она хотела выслушать ответ на свой вопрос.
