А сегодня он открыто обвинил Ника и остальных в том, что именно их действия стали причиной появления болезни. Что самое удивительное — напуганные люди сразу приняли эту версию. Анна Петровна какой-то взлохмаченной кликушей металась по Цирку, собирая членов Совета и авторитетных общинников. Вместо суда над аковцами случилось какое-то невозможное, немыслимое действо, похожее на средневековые процессы над ведьмами и колдунами, где обвинение изначально базируется не то что на неверных предпосылках, а вообще напоминает по степени абсурда вербализацию картин Иеронима Босха.
Самое печальное, что Заварзин и его ребята, объявленные Монахом слепыми орудиями в десницах отступников, только разводили руками: мол, против Бога и мнения большинства общинников мы не пойдем — демократия. А когда Ник излишне эмоционально попытался объяснить им, что Бог здесь вовсе не причем, что сейчас надо не молитвы читать, а обустраивать карантинные зоны, проводить дезинфекцию и искать способы борьбы с самой болезнью, кто-то из бойцов полиции, фактически его подчиненный, высказался в том смысле, что Аслана они свалили не для того, чтобы его место занял Ник. После этого все разговоры можно было считать законченными.
Но становиться жертвенным бараном, бессловесным и покорным, никому не хотелось, и Эн, Хал, Юсупов, даже Бабай пытались оппонировать, холодной логикой разрушить громоздкие умозаключения Монаха — безрезультатно.
На судилище не было Цапко. Всю ночь продежурив в госпитале, называемом теперь не иначе как «чумной барак», утром он сам вынес тела троих умерших, проследил, чтобы их сожгли, как положено, и только после этого лег спать.
— Дабы восстановить справедливость и положенный Господом порядок проистечения жизни, смутьянов и нечестивцев… — Монах делает паузу, горящими глазами оглядывает внимающих ему, — смутьянов и нечестивцев надобно исторгнуть из числа верных рабов Божьих, как исторг сам Господь ангела Сатанаила, умыслившего против своего творца и господина.
— Изгнать их! — раздаются в толпе старушечьи голоса. — Изгнать! Вон из общины!
— Что здесь происходит? — на пороге битком набитой людьми комнаты Совета появляется заспанный Цапко. — Кого изгнать?
— И о самозваном лекаре, неумением своим прогневившем Создателя, забывать не след, — немедленно переключается на него Монах. — Вон пошел! Вон!
И все немедленно начинают орать:
— Вон! Пошли вон! Сволочи! Из-за вас всё! Вон!
Глава третья
Эн
Нас выгнали. Это ужасно, это неправильно и непонятно, но это так.
Как они вопили! Я видела вокруг только искаженные злобой лица, выпученные глаза… Анна Петровна… Она раньше называла меня «доченька»… А теперь… Я никогда не забуду, как она брызгала слюной, как тыкала в меня желтым согнутым пальцем… А какие слова она выкрикивала! «Потаскуха» и «ведьма» были самыми безобидными из всех.
Нас выгнали. Всех. И Цапко. Ему, наверное, обиднее всего. Он все то время, которое прошло после пробуждения, лечил людей. Не спал ночами, делал все возможное и невозможное. И вот такая благодарность. Они все сошли с ума. Говорят, что шизофрения не заразна. Неправда. Это опасное инфекционное заболевание, такое же страшное, как чума. Монах заразил нас всех. То есть мы, те, на кого повесили всех собак, вроде бы нормальные, но на самом деле мне кажется, что где-то в наших мозгах тоже гнездится этот вирус. Рано или поздно он проявится. Но мне уже не страшно. Я не боюсь ничего, вообще ничего. Очень может быть, что Ник, Юсупов, Хал, Бабай или Цапко — или я сама! — уже заражены не выдуманным мною вирусом помешательства, а вполне реальным чумным микробом, вибрионом, палочкой, спирохетой или как там оно называется. Но мне пофиг. Я устала бояться. Хал правильно сказал: «Если всего бояться, то жить не стоит». Он не так сказал, конечно, там совсем другие слова были, но смысл именно такой. Хал вообще сильно изменился — или я просто по-другому стала его воспринимать? Он ведь на самом деле очень честный, смелый и умный. Да, да, умный, просто не всегда может выразить то, о чем думает, правильными словами. И еще у него есть душа. Странно, если бы мне год назад сказали, что у гопника есть душа, я бы долго смеялась. А теперь вижу, знаю — есть. Хал — человек, тонко чувствующий и ранимый. Он всю жизнь провел среди всяких отморозков и вынужден был прятать свое «я», чтобы не быть слабее. Это жестокие законы мира, в котором он жил, сделали его таким грубым, резким. Но если очень захотеть, можно разглядеть под маской его настоящего — человека, друга, способного отдать жизнь за тех, кто рядом.
Мы ушли из общины. Сели в тягач, Вилен, который так и не понял, что произошло, завел мотор. И мы поехали прочь от Цирка. Я посмотрела на хмурых охранников, сжимавших в руках автоматы. Никто из них не сказал нам ни одного доброго слова на прощание. А ведь если бы не мы, они сейчас всё так же были бы в рабстве у Аслана.
Мы поехали вдоль берега Казанки в сторону Волги. Тут растут только кусты вербы, и тягач может свободно проехать. Я сидела с Камилом на броне и все время поворачивалась. Над Цирком развевался черный карантинный флаг. Такие же флаги теперь висят и над другими общинами.
Чума — как странно. Я и не знала, что такая древняя болезнь до сих пор существует. Цапко говорит, что в средние века от нее вымирали целые страны. Тогда люди не знали о причинах, вызывающих болезнь. Они молились, искали виноватых — колдунов, грешников, еретиков. Тех, кто мог прогневать Бога. И вот все повторилось — наступило новое средневековье. Снова чума, снова умершие. И снова люди надеются на Бога и ищут виновных. Наверное, это не правильно. Но наука, справившаяся с чумой, теперь бессильна. Ее просто нет. И людям не остается ничего другого, как искать защиты и спасения у высших сил, про которые тоже не известно, есть они или нет. Такая вот история: науки нет, Бога нет. Ничего нет. Есть только мы, больные, злые, глупые люди. Кучка мародеров. Если так будет и дальше, мы вымрем. Человечество вымрет. Совсем…
— Давайте остановимся, — свесившись в люк, перекрикивает рев двигателя Цапко.
Он уже в пятый раз предлагает поговорить. Но люди, сидящие внутри тягача, не хотят ничего обсуждать. Бабай, притулившись на скамейке в десантном отсеке, уперся лбом в сложенные на коленях руки и, похоже, дремлет. Хал чистит автомат. Он уже час натирает детали оружия, елозит шомполом с намотанной на конце промасленной тряпочкой в стволе, полирует затвор. И молчит.
Ник, сидящий на командирском сидении, не отрывая глаз, смотрит вперед. Юсупов рвет рычаги, ведя МТ-ЛБ по берегу старого русла Волги. Эн вместе с псом — наверху. Цапко даже не пытается обращаться к девушке — она плачет. Зарывшись лицом в густую шерсть Камила, время от времени Эн вскидывает голову, и фельдшер видит ее залитое слезами лицо.
Подминая под днище ивовые кусты, тягач выползает на край заболоченной протоки. В небо взлетает потревоженная стая уток. Шелестят камыши. Юсупов глушит двигатель. Наступает тишина, нарушаемая лишь звоном комаров, жужжанием слепней и кваканьем лягушек.
— Вылезайте! — кричит инженер. — Устроим эта… пикник.
