Следующие два дня Исмаил изображает радушного хозяина. Он везет англичанина и нескольких его приближенных в холмы за Мекнесом, охотиться на дикого кабана и антилопу. Добычу жарят и устраивают роскошный пир. Пока неверные оскверняют себя поглощением дикой свиньи, султан ест в одиночестве свой любимый кус-кус с нутом, почти без мяса. Англичане насыщаются мясом, гипокрасом и табаком с изрядной долей кифа, кальяны с которым мы усердно им подносим. Даже наутро они одурманены, и головы у них тяжелы — тут-то и возобновляются переговоры.
Гуляя по апельсиновым рощам, Керк заговаривает о перемирии в Танжере, и я перевожу. Исмаил, широко улыбаясь, обещает, что по Танжеру не сделают ни единого выстрела, пока там будет Керк. Пустейшее обещание — Исмаил не держит слово, данное неверным. Но англичанин этого не знает: он выпячивает грудь, как павлин, думая, что одолел дипломатическим искусством страшнейшего из врагов.
В сад приносят напитки: мятный чай для султана, сколько угодно гипокраса для англичанина; фрукты и специи забивают вкус крепкого бренди. Англичанин осушает чашу с улыбкой, несомненно, из уважения к хозяину, хотя я слышал, что англичане очень любят алкоголь. Выпивая, Исмаил обводит все вокруг жестом:
— Посмотрите, дорогой Керк. Вы английский аристократ, вы привыкли к лучшему, скажите, что вы думаете о дворце, который я строю?
Керк, польщенный, что с ним обращаются как с благородным и интересуются его мнением, разражается неумеренными похвалами. Он, судя по всему, не видел в Лондоне ничего столь прекрасного, хотя, говорят, новый дворец французского короля в Версале может с этим сравниться.
Лицо Исмаила мрачнеет, и Керк поспешно добавляет:
— Но разве у французов есть вкус!.. Разрази меня гром, никакого вкуса. Мишура и безвкусица, не больше. Не то, что это.
Он широко разводит руки, очерчивая картину продолжающегося строительства, каменщиков и мастеров, садовников и иноземных рабочих, до седьмого пота трудящихся на стенах.
— Это… это гигантская работа, сэр… Мощно, изрядно… смело.
Исмаил склоняет голову. Глаза у него острые и ясные, словно у коршуна, увидевшего добычу и изготовившегося напасть.
— Разумеется, подобное начинание вызывает зависть и нападки — уверен, вы замечали, другим не нравится, когда ваш свет сияет ярче, чем их. Мне приходится защищать свое создание от врагов даже в этих краях: дикари, не наделенные вашим пониманием, не ценящие искусство, которым мы здесь заняты, глядят на мое творение с завистью. Я должен вооружиться против этих варваров, если не хочу увидеть, как наследие мое будет разрушено.
Он делает мне знак записывать все, что будет сказано дальше. Едва поднимает палец, но я к такому давно привык и ловлю сразу. Я быстро смешиваю чернила, обмакиваю перо и держу его наготове.
— Должен просить вас о снисхождении, господин. — Исмаил бессовестно льстит англичанину. — Мне нужно… то, что я не могу иначе достать в своей замечательной стране, то, с чем можете мне помочь лишь вы. У нас прекрасные мастера, знающие множество ремесел, но ни один не сравнится с английскими, когда доходит до необходимого.
— Что же это, сэр?
— Да оружие же. Пушки. Что мне нужно, чтобы защититься от злых берберов, которые жаждут превратить все, что я создал, в щебень, так это десяток лучших английских пушек. Мне нужен упорный человек, надежный человек, который взял бы у меня заказ и передал его лучшим мастерам в Англии. Вы, Перси Керк, вы кажетесь мне человеком упорным и надежным — как друг, не могли бы вы мне в этом помочь?
Полковник отвешивает сложный поклон.
— Почту за честь, сэр.
По подсказке Исмаила он подписывает мои заметки, хотя они на арабском и в них ничего особенного пока нет и какое-то время не будет.
Получив желаемое, да еще с подписью, султан радостно отправляет англичанина и его свиту обратно в Танжер, нагруженных дарами и множеством пустых обещаний. Не думаю, что настоящий посол будет доволен тем, как далеко зашел его безмозглый порученец. Мне почти жаль его.
А засуха продолжается. Молитв возносится вдвое больше: Исмаил убедил себя, что столь суровая погода означает гнев Аллаха, хотя на что тот разгневан, султан не говорит. Городских детей посылают в поля, танцевать и молиться о дожде, но не выпадает ни капли. Султан решает, что теперь ответственность должны взять на себя марабуты и талебы. Он повелевает, чтобы они сложили молитвы по случаю и совершили босиком паломничество к святым местам. Дождя по-прежнему нет.
Исмаил приходит в ярость. Его амбары, построенные с великим трудом и тянущиеся на мили под городом, как катакомбы, полны едва на одну десятую. Если, упаси Бог, какой-нибудь враг (беглые братья султана; берберские племена; неверные) устроит осаду Мекнеса, мы умрем с голоду, как крысы в ведре. Гнев султана обращается на городских евреев: он изгоняет их из города молиться о дожде, говоря, что если они действительно — богоизбранный народ, как они говорят, Бог услышит их молитвы. Им велено не возвращаться, пока не пойдет дождь.
Небо заволакивают облака, и начинает казаться, что Бог действительно любит евреев Мекнеса, но потом снова выходит солнце и начинает палить еще безжалостнее, чем прежде. Рынок переполнен мясом: в деревнях вокруг Мекнеса забивают скот, поскольку его нечем кормить. Некоторые ушли в горы с оставшейся скотиной, но многие животные пали от жары.
Исмаил велит созвать прорицателей, но приметы трудно истолковать. В конце концов он объявляет, что избранные придворные отправятся в поля босиком, в самой старой и мрачной одежде, какая найдется. Меня и еще одного абида посылают в беднейшие кварталы города купить старые тряпки, кишащие вшами, потертые по краям и рукавам, — чем грязнее, тем лучше. Старуха, продающая одежду мужа, сгребает монеты похожими на когти пальцами и быстро захлопывает дверь, пока я не передумал. Новости быстро разлетаются, и вскоре вокруг меня толпятся люди, радостно сдирающие с себя старье в переулках.
На следующее утро мы стоим на раннем солнце, которое уже обжигает, хотя едва встало. Мы помылись перед первой молитвой, так что хотя бы тела у нас чистые; но одежда наша зловонна и полна паразитов, и султан выбрал худшую. Он ведет нас через Баб аль-Раис, сверху на нас пустыми глазницами смотрит голова волка. Готов поклясться, челюсти черепа ухмыляются при виде мучителя. Эмир Зидан чешется, как блохастая собака, и плачет, умоляя, чтобы ему позволили остаться дома с мамой. Но Исмаил настроен решительно: все эмиры здесь, даже малыш Момо, которому едва исполнилось два — мне приходится отнимать его силой у воющей матери. Элис не может расстаться с ребенком ни на мгновение; думаю, это потому, что она едва не потеряла его из-за козней Зиданы.
Мы идем через Садат аль-Хедим, и жители выходят из своих домов посмотреть на нас: оборванная толпа, которую ведет человек в лохмотьях. Знают ли они, что это султан? Непохоже: они никогда не видели Исмаила без коня под золотым чепраком, без мальчиков-невольников с опахалами из страусовых перьев, без вооруженных до зубов бухари. Но никто не произносит ни слова. Что-то в скорбной процессии трогает наблюдателей. Некоторые, должно быть, примкнули к нам: когда мы выходим за крепостные стены и движемся к холмам, нас явно становится больше. Мы ходим от святилища к святилищу, вознося молитвы, и все это время в небе ни облачка, а солнце палит так же нещадно. Мы не едим и не пьем. Детям это дается непросто, но самым стойким из них оказывается Момо.
