Книга Призраки и художники - Антония Байетт

* * *

На вилле "Коломба" меж тем порадовались толстым стенам и маленьким оконцам. Сад исхлестан был ветром и градом, цветы распластаны по земле; белая тьма была непроницаемой. Длилось же все это лишь десять минут, самое большее — четверть часа. Потом дети выскочили во внутренний двор и прибежали назад, крича, что это похоже на чертоги Аладдина. Сорванная ветром зелень устилала все дивным ковром, и блестели на нем чудесные камни. Листья каштанов, яркие от влаги, изрезаны были вдоль и поперек этими непомерными градинами, каждая с лесной орех. Артур и Гвендолен скакали по двору, набирали полные пригоршни и подбрасывали в воздух, крича: "Смотрите, наши алмазы!" Прочный, знакомый, терпеливый пейзаж словно заулыбался в новом, промытом солнечном свете. Джулиана вышла к брату и сестрице, посмотрела на дальние скалы и утесы, все еще одетые саваном тумана, и тоже наполнила ладони алмазами, холодными, мокрыми, мерцающими, пробегавшими сквозь жадные пальцы.

* * *

Сарианна Браунинг получила письмо и сама написала письмо. Оба письма шли довольно долго, так как погода после первых этих гроз изрядно ухудшилась, мулы не могли ни сойти вниз с виллы "Коломба", ни подняться в горную прохладную гостиницу-обитель. Ливни метались между улыбающимися макушками гор; сверкали и трещали молнии; дороги превратились в речки; Роберт жаловался на внутреннюю мучительную боль, которая могла быть ревматической либо печеночной. Открытый ею конверт и письмо были влажные и мягкие. Сразу бросилось в глаза: "…ужасный несчастный случай… взят от нас в цвете юных лет… уповаем, что ныне пребывает со своим Создателем… наше чувство вины перед отцом его и матерью ужасно… вилла "Коломба" отныне невыносима для нас… надеемся, что Вы поймете чувства наши и примете наши извинения и глубочайшее сожаление… знаем, что мистер Браунинг навряд ли пожелает посетить нас во Флоренции, однако мы были бы чрезвычайно…"

Сарианна написала письмо миссис Бронсон: "Ужаснейший несчастный случай… уповаем, что ныне пребывает со своим Создателем… Роберт чувствует себя не лучшим образом… погода неустойчива… надеемся вскорости направиться к вам в Венецию, ибо о Флоренции не может быть речи…"

* * *

Небо было синевато-серым, словно сланец. Поэт находился в этой приятной комнате, будто в неволе. Вода широкими струями сбегала по окнам, собиралась на балконе. Он думал о других смертях. Пять лет тому назад он собирался взойти на некую гору с некой женщиной, почтившей его дружбой; после утреннего купания, бодрый и сильный, он явился к ней, чтобы пробудить ото сна. Она оказалась на балконе, он увидал ее сквозь оконное стекло: она стояла на коленях, но неестественно, неподвижно, склонив голову к полу. Она не успела еще остыть, когда он вошел на балкон и подхватил ее. Вспоминая об этом нынче, он вновь ощутил живое тепло ее мертвого тела и содрогнулся. Все же тогда он поднялся на гору, без нее, и вскоре сочинил длинное, строк в шестьсот, стихотворение,[90] в котором, словно карабкаясь к трудным ответам, вопрошал на разные лады: переживает ли наша душа тело? остается ли что-то после нашей смерти? что же происходит с божественным, осуществленным в человеке? Сочиняя его, он наполовину стыдился своей вновь утвержденной жизненной силы и вместе упивался (как себе заранее и назначил) новыми ощущениями — высоты, разреженного горного воздуха, — да и самим успешным восхождением… С погибшим юношей он не был знаком. Но воображение его мгновенно полетело туда, в Апеннины, и составило образ, на котором оттиснуло свою собственную печать, печать стремления к недостижимому: этот юноша, верно, тоже жаждал постичь нечто невозможное, ради того и поднялся высоко в горы! Стремленье сверх постижного — вот суть. Не это ли назначено нам Небом?…[91] Впрочем, как знать: юноша мог оказаться и вполне заурядным, без честолюбивых упований. Дело в том, что горы, высота у него самого всегда были связаны с мыслью о стремлении, пусть порой и обреченном: все мы в этой жизни обречены, по-другому и не должно быть. За ужином миссис Миллер спросила его, не напишет ли он стихи о случившейся трагедии, тем самым неся утешенье родителям, лишившимся единственного сына. Нет, сказал он, зачем бы это? И пояснил: так не делают воспитанные люди. Даже величайшие трагедии в его собственной жизни редко подвигали его на сочинение. Они лишали его дара слова. Как вообще можно механически заставить себя писать, если стих имеет цену лишь тогда, когда вдруг изливается потоком? Еще бы он, наверное, сравнил начатки стихов с птицами, что сидят, долго дремлют на случайных ветках, насестах фактов, а потом вдруг негаданно срываются и летят к нему сквозь годы. Конечно, он не хочет сказать, будто эта трагедия, как любая другая, не производит влияния на ум его и сердце, на смысл его строк… И он принялся — рассеянно, думая о своем — объяснять, как объяснял уже не раз и как не раз еще будет объяснять: в стихах у него все перемешано. Вот, например, через год, в 1883 году: у мисс Тины Рокфорт-Смит[92] от искры в корзинке с шитьем вспыхнут юбки, а он почему-то вспомнит и про молодого художника, погибшего в горах, и про собственного сына-художника, чьи скульптуры обнаженного тела вызывают ярость у моралисток вроде миссис Миллер; да и про шляпу миссис Миллер вспомнит тоже… Положительно, дремлет стихотворение в том, как неотвязна и вместе бесчувственна эта миссис Миллер в своей шляпе, варварски украшенной крыльями убиенных невинных птах; в том, как любовь и искусство живут, беззащитные перед любой напастью. В голову ему пришли строки: