Так и вижу, как она сидит по-турецки или полулежит, приподнявшись на локте, на третьем, верхнем ярусе нар (мы спали по десять человек на нарах). Вокруг нее всегда собиралось, много народу, она неспешно рассказывала, как жила до лагеря, и вдыхала в нас жизнь, так что на какое-то время мы забывали, где находимся. Я еще и сегодня ясно вижу ее лицо. Это и было самым поразительным: необыкновенное спокойствие в сочетании с жизненной силой, которое она старалась нам передать. Что она нам говорила? Всячески нас ободряла; могла одной лишь магией слов перенести нас куда-то далеко от лагеря, от этого бесконечного ужаса. Еще в ней была некая нравственная красота, некое, скажем так, природное благородство. Ее единственную я запомнила по фамилии, потому что она любила повторять, что ее зовут Элен Берр.
В этой «клоаке зла»[271] она не теряла веры в будущее. У нее хватало сил бороться с кошмаром, который ее окружал. Она берегла свою душу и души подруг — напевала свои любимые мелодии, чтобы отогнать уныние от себя и других узниц: Бранденбургские концерты и сонату для скрипки и фортепиано Сезара Франка.
По рассказам немногих свидетелей, собранным в мае 1945 г., когда освобождали концлагеря, Элен была единственной, кто подходил к одной заключенной, сошедшей с ума. «Думаю, со мной случится то же самое», — говорила она своей вскоре умершей подруге Алисе. Но вышло иначе. Утром, за пять дней до освобождения лагеря англичанами больная тифом Элен не смогла встать и выйти на перекличку. Ее забила до смерти охранница. Вернувшиеся в барак женщины нашли ее лежащей на полу. Так угасла еще теплившаяся в ней искра жизни (свидетельства собраны Денизой Жоб).
20 июня 1945 (1946?) г. — Жан Моравецки писал Денизе Жоб:
Такие создания, как Элен, — не уверен, что они вообще есть, — не только прекрасны и сильны сами по себе. Они озаряют красотой и увеличивают силы тех, кто умеет их понять. Для меня Элен была символом силы — той светлой силы, которая и есть сама красота, гармония; притягательность, верность, надежда и честность. Все это погибло. Смерть отняла не только женщину, которую я любил, но нечто большее: душу, столь близкую моей (читая дневник, я еще острее ощутил эту потерю). Все, что я отдал Элен: верность, нежность, любовь — она унесла с собой. Я даже не могу сказать: в могилу… и это так ужасно. Унесла и другое сокровище: чудный источник, из которого я мог бы в будущем черпать силы, и даже успел ненадолго приникнуть к нему. Что такое полгода? Однако полугода хватило, чтобы связать наши жизни прочными узами, которые могла бы развязать лишь смерть, и она их развязала. Даже в разлуке Элен занимала во мне все больше места. Я все-все хранил для нее. И как я мог оставить ее, не убедившись, что она в безопасности?
Что осталось от этих шести месяцев, по которым память блуждает, словно они длились вечность, и которые пролетели как один час? Какой-то витающий вокруг неуловимый аромат, смутно похожий на лаванду…
Был еще один экземпляр дневника Элен — его отпечатал на машинке кто-то из служащих компании «Кюльман», и в таком виде его хранили в семье. Я узнала о его существовании в пятнадцать лет, а спустя еще несколько лет прочла. И у меня возникло глубокое убеждение, что надо что-то сделать, чтобы свет личности Элен остался с нами, возобладал над всеми гнусностями. Эта боль не утихала годами. Как выжить, как восстать против заговора молчания, подобного свинцовому колпаку? Задавать вопросы считается неприличным, непозволительным, есть только то, «что было до», и то, «что было после», Я благоговейно собирала рассказы переживших то время, словно старалась извлечь из зияющей раны драгоценный камень — вновь обретенное, освобожденное слово.
9 ноября 1992 г. я приняла решение отыскать оригинал. И в первую очередь подумала о Жане — ведь дневник предназначался ему. Я знала, что он когда-то работал советником в посольстве, и отправила письмо на его имя в Министерство иностранных дел. 25 декабря 1992 г. он пригласил меня к себе домой.
«Это был гармоничный, волнующий, так сказать bitter sweet[272], дуэт сердец, — написал он мне потом. — Да, это было волшебство, которое коснулось нас благодаря любимой тени…»
Через два года он передал мне оригинальную рукопись. Признался, что это его «избавляет от угрызений совести, от упреков самому себе в том, что он не смог ничего сделать». И прибавил: «Я благодарен вам за то, что вы освободили меня от этой муки, разорвали обруч из раскаленного железа».
Жан дал мне большой конверт из крафтовой бумаги, который хранился у него в шкафу, на самом верху. В конверте были сложены отдельные листки из школьных тетрадок, заполненные ровным тонким почерком. Текст очень разборчивый, написан на едином дыхании, в полной гармонии мысли и чувства, почти без помарок и исправлений.
В 2001 г. я заново прочитала рукопись, записала текст на дискету и распечатала 12 экземпляров — для всех членов семьи и для Жана.
В 2002 г. передала рукопись в Мемориал Шоа[273]. Там мне посчастливилось встретить заведующую архивом Карен Тайеб, — которой я вручила все документы, касающиеся нашей семьи. Ее горячее участие и усердие позволили оживить этот документ.
В Мемориале есть витрина, посвященная дневнику Элен и истории семьи Берр. Однажды я увидела, как ее окружили и склонились над ней несколько девушек, они пытались разобрать, что написано в рукописи, а рядом, на скамейке терпеливо дожидались своей очереди другие.
«Дневник» опубликовали сначала во Франции в январе 2008 г., а потом еще более чем в двадцати странах. «Элен была бы очень рада такому невероятному успеху», — написал мне Жан. Он скончался, когда готовилось английское издание. Этот человек редкостного обаяния, с благородным умом и сердцем навсегда останется со мной.
Пусть же этот «Дневник», символ победы над смертью, живет долгой жизнью и не дает угаснуть памяти обо всех, чьи голоса были уничтожены.
Мариэтта Жоб, январь 2009 г.
Семья Элен Берр
Бабушка
Берта Родригес-Эли, мать Антуанетты
