Финский солдат показал на фигуру Сталина и улыбнулся. Прежде чем поставить книгу обратно в шкаф, рядом с советскими учебниками, он изучил последние страницы с ироничным вниманием. На них множество чертежей и фотографий станков и машин. (Под внешней гладью поверхности коммунизма явственно прослеживается удивительное скрытое течение «американизма».) Элементы «американизмов» характерны для советской жизни и для советской философии. Они вновь и вновь повторяются рефреном не только в многочисленных публичных заявлениях и знаменитых ленинских определениях (его «американское» определение большевизма в уравнении «Советы + электрификация» стало пословицей), но и явно прослеживаются в характерных для Ленина маниях, которые становились все более навязчивыми, особенно в последние месяцы его жизни, когда он умирал в усадьбе под Москвой. В дни перед своей смертью Ленин проводил многие часы, лежа на кресле, вычерчивая карандашом на целых пачках бумаги контуры машин и небоскребов. В музее Ленина в Москве этими рисунками увешана целая стена. Там изображены машины, краны, стальные мосты и небоскребы, очень много небоскребов, – обширная панорама огромных, тщательно вырисованных небоскребов. Несомненно, этот человек стал жертвой своего рода навязчивой идеи. (Так получилось, что целый пласт литературы сосредоточился на предмете взаимоотношений между американской и советской «моралью», между «американизмом» и «советизмом». Это чрезвычайно интересная литература, куда входят отчеты и воспоминания инженеров и рабочих из Америки, Англии, Чехословакии, Франции, стран Скандинавии и т. д., которым довелось трудиться в советской промышленности. Они по большей части выполнены в форме кратких и доступных рассказов, основаны на собственном опыте, порой тяжелом, но всегда чрезвычайно интересном, опыте трех, четырех или пяти лет работы на заводах и корабельных верфях, в колхозах и шахтах Советского Союза. Они опубликованы солидными фирмами, чья беспристрастность не вызывает сомнений. Все сходятся в том, что коммунистическая «этика» и коммунистическое общество пронизаны «американской моралью»[94]. Читатель сможет многое понять, в том числе и в политических отношениях между США и СССР, если примет к сведению эту аналогию.)
Мы выбрались вверх из траншеи и продолжили наш путь по лесу в сторону передовых постов. Направо и налево от дорожки протянулась сеть минных полей. Нам нужно двигаться осторожно, не создавая даже малейшего шума. (В нескольких сотнях шагов перед нами к скрипу нашей обуви внимательно прислушивались русские часовые.) Мне казалось, что снег под резиновыми подошвами моих ботинок скрипит невыносимо громко. Иногда нам приходилось забирать то в одну, то в другую сторону, чтобы оказаться под прикрытием деревьев. И вот через некоторое время, показавшееся мне вечностью, мы вышли на передовой пост, полукруглую позицию из сосновых колод, усиленных камнями и прессованным снегом. Наклонившись через бруствер так, чтобы голова едва выглядывала через эту хрупкую защиту, финский солдат внимательно сканировал окрестный лес. Это «солдат-мертвец» (по-фински vartio, дозорный), караульный передового поста. В Италии их так и называют «часовые-мертвецы».
Солдату было около тридцати лет, это темноволосый, небольшого роста, худощавый и жилистый мужчина. Кожа вокруг глаз собрана в сеть тонких концентрических морщин. Его лицо – лицо старика. Это ощущение при взгляде на его кожу, похожую на болезненный сморщенный пергамент, давали холодный отблеск снега, тонкий синеватый свет леса. Часовой стоял абсолютно неподвижно – с напряженной челюстью и сверкающими глазами. Из глаз на высохшие щеки крупными каплями капали слезы. Это создавало впечатление, что солдат плачет. Но слезы из глаз были вызваны холодом, нервным напряжением, застывшим пристальным замороженным взглядом. В молчаливых слезах этой одинокой мужской фигуры, этого неподвижно застывшего стража леса, постоянно смотрящего в лицо смерти, было что-то необычное, что-то таинственное и трогательное. Казалось, что он даже не дышал. Когда мы оказались позади него, он даже не оглянулся. Он vartio, «мертвец». Вся его жизнь сосредоточена в глазах и слухе. Он внимательно прислушивался, изо всех сил старался засечь малейший звук, звук, который мое ухо различить не в состоянии.
То, что для меня было тишиной, для vartio являлось смешением тихих голосов, незримым хором шепчущих. Дозорный был подобен человеку-антенне, который улавливает в лесу звуковые волны. Там, перед ним, находился враг, всего в двухстах шагах. Десять, двадцать глаз смотрели на него из-за деревьев. Контур его головы дрожал в прицелах десятка, двух десятков винтовок[95]. Этот человек уже не просто солдат, он подобен дикому зверю. Все его животные инстинкты сосредоточены в глазных зрачках, в мочках ушей, в нервных окончаниях. Он не позволяет моргать ресницам, он не дает пошевелиться своей голове. Только подрагивание ноздрей говорило о том, что передо мной стоит живой человек. У меня создалось впечатление, что, если даже в лоб ему попадет пуля, эти внимательные глаза будут продолжать наблюдать, а эти бескровные ноздри будут продолжать подергиваться.
Постепенно свет затягивало дымкой, это похоже на то, будто тонкое облако дыма вдруг начало тянуться от подножия деревьев, а темные пятна кустов накрыла тень серого цвета, слегка отдающего синевой, вокруг царил странный слабый голубоватый свет, жидкий и неподвижный, как поверхность озера.
«Мертвец» вдруг повернул голову и уставился на меня блестящими глазами. Этот ледяной взгляд пронзил меня, как лезвие клинка, которые цирковые артисты любят заталкивать себе в глотки. Наверное, то, что сейчас играло на его губах, освещало покрытое слезами лицо, можно было назвать улыбкой. Но она появилась на его лице лишь на миг и тут же погасла. Часовой снова отвернулся и снова превратился в застывшую статую. И вот уже я сам постепенно начал различать тысячи приглушенных звуков в этой всепоглощающей тишине.
Они похожи на сдерживаемое дыхание или шепот, на легкий шелест. На треск веток. Вот с березы вниз упали листья. Среди покрытых листвой деревьев захлопала крыльями какая-то большая птица. Вверх по сосне карабкалась белка. И внезапно я начал чувствовать внимательные взгляды русских дозорных, которые притаились там, в двухстах шагах перед нами. Я «ощущал», как они смотрели на меня, и невольно старался сдержать дыхание. Совсем неожиданно где-то справа от нас раздался долгий крик, унылый сдавленный крик, похожий на долгий взрыв безрадостного сардонического смеха. Он был похож и на крик белки. И вот его прервала очередь из автоматического оружия. Пули просвистели в нескольких сантиметрах над нашими головами. Там кто-то ходил по снегу. Я услышал потрескивание веток, звуки тяжелого дыхания. А потом – тишина.
«Мертвец» даже не пошевелился, даже глазом не моргнул. Он продолжал выглядывать за бруствер своей позиции, похожий на каменную глыбу, на ствол дерева. Лесная война – это странная война. А грандиозная осада внесла в нее свои характерные черты. Там, за завесой деревьев, за бескрайними просторами лесов Лумисуо, можно угадать присутствие города-исполина, вдохновляемого отчаянной фанатичной решимостью, можно различить улицы его пригородов, изрезанные траншеями, его гавань, где теснятся рядом угодившие в плен корабли, его вокзалы, переполненные неподвижными поездами и товарными вагонами, площади с молчаливыми толпами[96]людей, прислушивающихся к голосам громкоговорителей. А что же находится здесь, в этом лесу? Только позиции «мертвецов», самого передового авангарда непреодолимой[97], молчаливой, скованной морозом армии.
