– Вы, трое, налево, двое – направо! – пролаял фельдфебель по знаку ефрейтора.
Товарищи подшучивали над провалившими экзамен: «Бедный Иван, бедняга Петр!» – толкали в плечо, мол, придется таскать камни. И смеялись. Один из третьей пятерки читал отлично, он отчетливо произносил слова и поглядывал на полковника. Он читал старый номер «Правды» от 24 июня 1941 года, где на первой странице было написано: «Немцы напали на Россию! Товарищи солдаты, советский народ победит, захватчик будет разбит!» Слова звонко разносились под дождем, смеялся полковник, смеялись ефрейтор и фельдфебель, офицеры, смеялись все, пленные смеялись тоже, с восхищением и завистью глядя на товарища, читавшего как школьный учитель.
– Молодец! – сказал ефрейтор; светящийся от радости, он казался гордым этим пленным как своим учеником.
– Тебе направо, – сказал фельдфебель сладким голосом, дружески подтолкнув сдавшего экзамен.
Полковник посмотрел на фельдфебеля, словно собираясь что-то сказать, но сдержался и слегка покраснел.
Довольные сдавшие в правой группе смеялась, с насмешкой поглядывали на незадачливых товарищей, указывали пальцем на себя: «Мы-то грамотные!», показывали на проваливших экзамен и говорили: «А вам – таскать не перетаскать камни!» Только рабочие, переходящие по одному в правую группу, молчали и упорно смотрели на полковника, пока тот не наткнулся на их взгляд, покраснел и нетерпеливо крикнул:
– Schnell! Быстрее!
Экзамен продлился почти час. Когда последние трое закончили двухминутное чтение, полковник повернулся к фельдфебелю и приказал: «Пересчитать». Фельдфебель стал считать, водя пальцем: «Ein, zwei, drei…» Проваливших экзамен в левой группе оказалось восемьдесят семь, сдавших – тридцать один. По знаку полковника стал говорить ефрейтор с видом недовольного своими школярами учителя. Он сказал, что разочарован, сожалеет, что пришлось многих отсеять, он был бы доволен, если бы экзамен сдали все. В любом случае пусть провалившиеся не падают духом, с ними будут хорошо обращаться, жаловаться не придется, пусть проявят больше усердия в работе, если не преуспели на школьной скамье. Пока он говорил, сдавшие сочувственно посматривали на неудачников, молодые подталкивали друг друга локтем в бок и посмеивались. Когда ефрейтор закончил, полковник приказал фельдфебелю: «Alles in Ordnung. Weg!»[199]– и в сопровождении офицеров направился прямо к штабу. Офицеры оглядывались и тихо переговаривались между собой.
– Вы остаетесь здесь, завтра вас отправят в рабочий лагерь, – сказал фельдфебель левой группе. Повернулся к правой и лающим голосом приказал построиться. Едва пленные построились в шеренгу, касаясь один другого локтем (они смеялись, довольные, и поглядывали на левую группу с насмешливым видом), фельдфебель их быстро пересчитал и сделал знак эсэсовцам, ожидавшим в глубине двора. Потом скомандовал: «Кругом, вперед марш!» Пленные повернулись кругом и пошли, усердно топая ногами по грязи. Когда шеренга оказалась перед стеной колхозного двора, фельдфебель скомандовал «Halt!», повернулся к эсэсовцам, уже расположившимся позади пленных с автоматами наизготовку, прочистил горло, сплюнул и крикнул: «Feuer!»
При звуке выстрелов почти подошедший к дверям штаба полковник остановился и резко обернулся, остановились и обернулись и офицеры. Полковник провел рукой по лицу, как бы вытирая пот, и вместе с офицерами вошел в штаб.
– Ach so! Вот так! – сказал ефрейтор из Мелитополя, проходя мимо меня. – Нужно очистить Россию от этого грамотного сброда. Умеющие хорошо читать и писать рабочие и крестьяне опасны. Все они – коммунисты.
– Natürlich, – ответил я. – Но в Германии все, и рабочие и крестьяне, умеют отлично читать и писать.
– Немецкий народ – народ высокой Kultur.
– Естественно, – ответил я, – народ высокой Kultur.
– Nicht wahr? – сказал со смехом ефрейтор и направился к штабу.
Я остался один посреди двора перед провалившими экзамен по чтению пленными, меня знобило.
Позже, с нарастанием таинственного страха, расползавшегося в их глазах белым пятном, немцы стали расстреливать пленных с плохими ногами, тех, кто не мог ходить; стали сжигать деревни, где отряды по реквизиции не смогли собрать столько-то и столько-то зерна и муки, столько-то и столько-то кукурузы и овса, столько-то и столько-то лошадей, столько-то и столько-то скота. Когда стало не хватать евреев, начали вешать крестьян. Их вешали за шею или за ноги на ветвях деревьев на сельских площадях возле пустых пьедесталов, где еще недавно стоял гипсовый Ленин или Сталин, их вешали рядом с омытыми дождем телами евреев, качавшимися уже много дней под черным небом, рядом с еврейскими собаками, повешенными на тех же ветках, что и хозяева.
– А, еврейские собаки, die jüdischen Hunde, – говорили, проходя мимо, немцы.
По вечерам, когда мы останавливались в селе на ночь (это было в сердце казацких поселений на Днепре) и разжигали огонь для просушки насквозь промокшего обмундирования, солдаты переругивались между собой сквозь зубы и со смехом приветствовали друг друга: «Еin Liter!» Говорили не «Heil Hitler!», а «ein Liter!»[200]. И смеялись, протягивая к огню распухшие ноги в белых волдырях.
Это были первые казацкие села, встретившиеся нам на нашем медленном, нелегком, нескончаемом пути на восток. Старые бородатые казаки сидели на пороге, смотрели на колонны немецких машин и время от времени поглядывали вверх, любуясь ласковым небом, изогнувшимся над бесконечной равниной, прекрасным украинским небом, хрупким и нежным, подпертым на горизонте высокими дорическими колоннами из белоснежных невинных облаков, выросших из глубин пурпурной осенней степи.
«Berlin raucht Juno»[201], – говорили солдаты и, смеясь, бросали старым казакам пустые пачки от сигарет «Юно». Начиналась нехватка табака, и солдаты злились. «Berlin raucht Juno!» – кричали они с насмешкой. Мне вспомнились автобусы и трамваи Берлина с плакатами «Berlin raucht Juno», эскалаторы метро со словами «Berlin raucht Juno», написанными на каждой ступеньке красной краской; я думал о мрачной толпе неухоженных, давно не мытых берлинцев со сверкающими от сального пота пепельными лицами, о женщинах, непричесанных, в наспех заштопанных чулках, с покрасневшими глазами и распухшими руками, о стариках и детях с немилосердными, злобными лицами. Среди этой мрачной испуганной толпы я вновь вижу пришедших в отпуск с русского фронта молчаливых худых солдат, почти все они, даже самые юные, были с признаками раннего облысения, я видел в их глазах ползучее таинственное пятно белого страха и думал о Herrenvolk, нации господ, о бесполезном, жестоком и отчаянном героизме Herrenvolk. «Aus dem Kraftquell Milch»[202], – говорили насмешливо солдаты, швыряя сидящим на пороге старым казакам последние пустые банки от сгущенного молока фирмы «Милей». На этикетке брошенной в грязь пустой банки было написано «Aus dem Kraftquell Milch»; дрожь пробегала по спине, когда я думал о Herrenvolk, о таинственном страхе нации господ.
