— Мне бы хотелось закончить наш разговор, но вы уже уходите?
— Да.
— Жаль, но, может быть, вы заглянете ко мне в мастерскую, скажем, завтра? Поговорим за хорошим коньяком. Коньяк действительно хороший. Видите ли, стареющие женщины должны уже подобными способами заманивать к себе молодых мужчин, если есть охота поговорить с ними.
— Поэтому я совершенно уверен, что коньяк будет выше всяких похвал, — искренне рассмеялся Тынецкий. — Но у вас это не дымовая завеса скромности, а охота на комплименты.
— А неужто вам жаль этих дешевых украшений, которые мы так любим.
— Я никогда не раздаю их женщинам, заслуживающим настоящих драгоценностей.
— Я вижу, что вы можете быть безгранично щедрым.
— Прежде всего, бескорыстным, — подчеркнул Тынецкий.
В ответ она лишь рассмеялась:
— Можете быть спокойны, я не собираюсь вас соблазнять!
— Я был бы смельчаком, если бы надеялся на это.
— Приятно с вами разговаривать. У вас врожденная способность к общению.
Он с интересом посмотрел на нее.
— Вы серьезно так думаете?
— Снова дымовая завеса? — ответила она вопросом на вопрос.
— Вовсе нет, это искренняя благодарность.
— Значит, докажите это своим визитом к одинокой художнице. Если боитесь остаться со мной с глазу на глаз, приходите в час. В это время встретите у меня свою родственницу, которая позирует мне.
— Обязательно буду.
— Мой адрес найдете в телефонном справочнике. До свидания.
Кейт приходила позировать в половине двенадцатого и к часу, как правило, сеанс заканчивался. Когда Роджер Тынецкий постучал в дверь мастерской, Кейт как раз одевалась в соседней комнате.
— Мне кажется, я пунктуален, — сказал он, осматривая мастерскую.
— Вполне. Садитесь, садитесь, — ответила Иоланта, подавая ему руку и указывая на широкую тахту.
— Вначале мне бы хотелось познакомиться с вашими работами.
— Хорошо, займитесь этим, а я тем временем приготовлю кофе. В ожидании кофе любое занятие годится.
— Уверен, что рассматривая ваши работы, можно забыть даже, что ожидаешь смерти.
— Кофе не будет отравленным, — произнесла она убедительно. — Но вы бы постеснялись говорить такие комплименты, совсем не зная моих картин.
— Я представляю их. И даже долго и пристально изучая их, не смогу постичь всей их глубины. К сожалению, в живописи я абсолютный профан.
— Профан? Тогда взгляните на работы на той стене. Они для дилетантов. Это картины, которые за большие деньги покупают люди пожилого возраста.
Тынецкий стоял несколько минут, изучая полотна, а потом сказал:
— Мне кажется, что они хороши, но с окончательной оценкой подожду, пока не стану пожилым человеком.
— Душевная старость, думаю, вам никогда не грозит. Вы человек иного склада.
— Спасибо. А моя родственница была у вас?
— Была и есть, одевается в соседней комнате, а пока вы можете увидеть ее на мольберте. Ну, как вам это нравится?
Он ничего не ответил просто потому, что не слышал вопроса, стоя перед большим квадратным полотном. Это был портрет, нет, не портрет, а какая-то удивительно волнующая композиция. Кейт полулежала в огромном черном кресле, обвитая какой-то тканью или шарфом из тяжелой шелковой материи цвета выцветшего пурпура с золотой бахромой. Выражение лица с относительно небольшим сходством настораживало и беспокоило. Был в нем какой-то страх и в то же время радость, испуг и счастье, сопротивление и покорность. Чем дольше Тынецкий всматривался, тем больше Кейт казалась ему знакомой и похожей, и в то же время новой, неожиданной, освещенной какой-то рождающейся тайной. То же самое угадывалось во всей ее фигуре, где в кажущейся неподвижности и апатии таилась готовность к внезапному порыву, тревожность надвигающейся грозы или счастья. Три единственных и четко выступающих на переднем плане ярких пятна: лицо, окаймленное расплетенными косами, плечо и рука, выглядывающие из-под потерявшего сочность красок одеяния, и изящная нога, обнаженная до колена. Три светлых пятна приковывали взгляд. Остальное виделось как бы случайно, в тумане и нереально. Цвета смешивались в каком-то сером хаосе, постепенно набирая зелени малахита и наконец формируясь в какое-то еле уловимое видение, появляющееся рыжими полосами из зеленой пены.
Пани Иоланта зажгла газ и спросила:
— Ну, и как вам это нравится?
— Это необычно, — ответил он, не находя иного определения.
— Я назову портрет «Ожидание» или «Пробуждение».
— Необычно, — повторил он, не в силах оторвать от картины взгляд. — Ожидание… да… но чего?
— Жизни, любви, расцвета женственности.
— Очень интересно. А как вам пришла в голову мысль пригласить пани Кейт для воплощения такого образа?
— О, скорее наоборот. Когда я увидела ее, у меня возник этот образ.
— Но почему?
— Боже! Да потому что эта женщина ожидает всего этого.
После минутного молчания он спросил:
— А вы не ошибаетесь? Ведь у нее муж, и замуж она вышла по любви.
— Абсурд, — резко бросила Иоланта.
— Уверяю вас, что никаких других мотивов не было.
Пани Иоланта пожала плечами.
— Возможно, была ошибка. Зачастую минутное увлечение мы ошибочно принимаем за настоящее чувство.
— И вы так уверены в этом?
— Вы, мужчины, чудовищно слепы, но мы умеем подмечать детали. Можете ли вы представить себе, что такая женщина, женщина такого уровня, как Кейт, могла любить Гого?
— А почему нет? — произнес Тынецкий неуверенно. — Он молодой, красивый, прекрасно воспитан. Никаких серьезных недостатков нельзя заметить.
— Можно, но самое существенное: он — абсолютный ноль. Будь он прохвостом, бандитом, сутенером или будь он просто хоть кем-нибудь, тогда Кейт, правда, маловероятно, могла влюбиться в него, а так исключено. Допускаю, когда-то она убеждала себя, что любит его, но сейчас она уже отказалась от этой мысли.
— Она… она говорила вам об этом?
— Боже упаси! Вы разве не знаете ее? Но я вижу ее почти каждый день и понимаю, что происходит.
— Вы — ее подруга?
Она рассмеялась коротким отрывистым смехом.
— Нет.
Ответ прозвучал таким тоном, что он больше ни о чем не спрашивал, стоя возле кресла, обитого темно-зеленым, кажущимся черным велюром. Через спинку кресла, в котором позировала Кейт, был переброшен шарф. Он коснулся гладкой шелковой поверхности материала, проведя рукой по широкой холодной золотистой кисти.
