Дверь открылась, и вошла Кейт. Она была в облегающем ее стройную фигурку коричневом английском костюме, в котором чаще всего ходила в Прудах. Увидев Тынецкого, она была несколько удивлена.
— Мне показалось, что я услышала знакомый голос, но не ожидала встретить здесь вас.
— Пани Иоланта решила сделать анатомический рисунок моей внешности с помощью карандаша, — ответил он, здороваясь.
— Угля, — поправила Иоланта.
— А при возможности, благодаря любезному разрешению мастера, я восхищался вашим портретом.
— Восхищались? Я очень искренне и откровенно говорю в присутствии пани Иоланты, что не разделяю вашего восторга.
— Как, вам не нравится?
— Нет. Он, разумеется, совершенен технически, композиционно, но модель была выбрана ошибочно.
— То есть?
— Любая другая девушка могла бы позировать, но не я.
— Только вы, — категорично заметила Иоланта.
Тынецкий спросил:
— Так этот заказ выполнялся не для вас?
— Вовсе не для меня.
— Значит, — обратился он к Иоланте, — картина будет выставлена на продажу?
— Нет, — покачала головой она. — Я оставлю ее себе.
— Жаль. Мне она очень нравится, и я готов заплатить любую цену.
Слово «любую» он произнес с особым ударением, но пани Иоланта стояла на своем.
— Нет, мне она тоже нравится, а вы взамен получите чашку кофе и глоток коньяку. Садитесь, садитесь, прошу вас. Во всяком случае, спасибо за признание.
— О, я надеюсь, что в этом плане вы не испытываете голода?
— Конечно, а ваше мнение очень ценю.
— Не знаю, оправдаю ли и в дальнейшем.
— Думаю, да. Мне нравятся люди вашего склада, — говорила Иоланта, разливая кофе. — Вам хочется верить. Я никогда не ошибалась в человеке с такой линией щеки.
— Забавный способ оценивать людей, — засмеялась Кейт.
— Надежный. Френология, физиогномика — это лучшие критерии.
Взяв блокнот, несколькими штрихами она стала набрасывать головы некоторых знакомых: Ирвинга, Тукалло, Полясского, Дрозда и, наконец, Гого, давая при этом краткие пояснения и подчеркивая характерные черты данного типа.
Рисуя портрет Гого, она говорила:
— Люди с такими висками должны отличаться посредственностью, а вот эта челюсть — яркий признак отсутствия силы воли. Подобная форма уха свидетельствует о снобизме, а ноздри говорят о чувственности еще больше, чем контур губ.
— Однако внешность часто обманчива, — запротестовала Кейт, чтобы направить разговор на кого-нибудь иного. — Вы ведь знаете Леона Журковского?
— Знаю.
— Он горбатый и с обезьяньим выражением лица, похож на кретина, злого и отупевшего, но в то же время это один из самых спокойных и самых интеллигентных людей на свете.
Пани Иоланта усмехнулась.
— Я писала его портрет. Сейчас покажу вам копию.
Она встала и принесла альбом.
— Взгляните, каким представила его я.
— Это очень интересный человек, — заметил Тынецкий.
— Не в этом дело. Я не ставила своей задачей приукрасить его внешность. Для меня как художника было важно уловить в нем то, что я чувствовала. Вы видите его доброту и интеллигентность?
— Да. Вы удивительным образом умеете распознавать людей, — сказала Кейт.
— Не удивительно, а точно. Поэтому считаю, что я хороший художник.
Через пятнадцать минут Кейт взглянула на часы.
— Я вынуждена с вами проститься. У меня есть еще незавершенные дела.
— Если можно, я провожу вас, — сказал Тынецкий, вставая.
— Мне будет очень приятно, но мне показалось, что вы собирались позировать?
— Можно отложить на другой раз, а пани Иоланта будет так добра, что найдет какой-нибудь предлог, чтобы я мог навестить ее.
— О, меня можно навещать без предлогов, — сказала Иоланта, подавая ему руку. — Но помните, что от позирования вам не отвертеться.
Тынецкий убедил ее, что не собирается отказываться, и они вышли. Оказавшись наедине с Кейт, он сразу утратил свободу общения, с которой держался в присутствии пани Иоланты. Они молча шли рядом.
— Я подвергаю вас испытанию длительной прогулкой, — заговорила первой Кейт. — Мне нужно на Театральную площадь.
— Может, вы бы хотели поехать на такси?
— О, нет, такая замечательная погода, а я люблю ходить пешком. Вы приехали в Варшаву на машине?
— Нет, поездом. Я очень редко пользуюсь автомобилем. У меня нет прав, а мысль, что шофер часами ждет, огорчает меня. Впрочем, я прекрасно обхожусь без машины и тоже люблю ходить.
— У вас, мне кажется, вообще минимальные запросы.
— Это вытекает из моих скромных желаний, а они, в свою очередь, результат привычки. Я столько лет жил скромно, скорее бедно, и не жалею об этом, потому что приобрел опыт, научился ценить настоящие дела, смотреть на себя трезво и критически… На себя и на других.
— По-вашему, деньги уменьшают эти возможности?
— Ограничивают, способствуя в особенности укреплению в человеке убеждения, что ничто не зависит от его поступков. Деньги подавляют мысли, суждения индивидуума, создают тип духовной лени, морального неряшества.
— Интересные у вас взгляды, и, кто знает, возможно, они справедливы.
Они снова замолчали. Кейт задумалась, не объясняют ли суждения Тынецкого поведение Гого. Какие же разные эти два человека! В Тынецком, который волею судьбы получил состояние и высокое положение в обществе, не было и намека на заносчивость. Он сохранил прежнюю простоту, прежние желания, и, как сейчас выяснилось, прежние взгляды, только раньше он не высказывал их, потому что не было слушателя. Кейт всегда считала его мыслящим человеком. Зачастую даже, меняя ему книги в библиотеке Прудов, у нее возникало желание обсудить с ним то или иное произведение. Ей было интересно, понимает ли этот самоучка прочитанное, а если да, то не ошибочны ли его суждения о сочинениях, которые, кстати говоря, требовали для понимания солидной подготовки и образования. И если она не вступала в такого рода дискуссии, то поступала так не только из-за дистанции, которой придерживалась по отношению к слугам и конторщикам, но еще из опасения, что может смутить Матейку.
Год назад, когда Тынецкий приезжал в Варшаву, он показался ей совершенно иным: холодным, замкнутым, резким, говорил официальным тоном, жестко.
— Вы очень изменились, — сказала она.
— Нет, вы не правы, — возразил Тынецкий — я не изменился совсем. Вы просто не обращали на меня внимания, рассматривая как более или менее пригодный инструмент в имении.
