Три года назад, когда Эрнст еще боролся за себя, за жену, за нормальную жизнь, Роберт сказал ему, что у них с Еленой все кончено. Это была своего рода мужская клятва, и Лей не нарушил ее, как ни бесилась Хелен, как ни стремилась вернуть любовника. Тогда она и начала мстить…
— Может быть, все-таки примешь лекарство? — спросил Пуци.
— Если тебе не трудно, вон те таблетки… — кивнул Лей. — И намочи полотенце, пожалуйста.
Пуци все сделал и снова предложил позвать врачей.
— Ну их к дьяволу! Они без конца твердят, что мне жить осталось три дня. Как бы не так! Я переживу третий рейх! — усмехнулся Роберт, засовывая мокрое полотенце под рубашку. — Как ты полагаешь, сколько он продлится?
— У тебя сильный жар, — заметил Пуци, потрогав его лоб. — Я все-таки позову…
— У меня с войны то жар, то холод, то сердце, то голова… Если всерьез к этому относиться, то и впрямь сдохнешь. А я говорю тебе, что переживу третий рейх!
— Ладно, ладно, хоть четвертый! Я даже не знаю, шутишь ты или бредишь.
Лей приподнялся.
— Я похож на шутника?
— Роберт, послушай! Не теряй хоть ты голову! — взмолился Пуци. — А то у нас тут и так начинается черт знает что! Кто рыдает, кто лежит трупом, кто злорадствует, кто бредит! Всюду врачи. Какой-то дом для умалишенных!
— Тогда в нем не хватает еще одного… пациента — не находишь? — мрачно заметил Лей.
Пуци едва сдержал улыбку.
— Да, Руди здесь сильно недостает. Хотя в подобных ситуациях вы с ним как раз и сохраняли здравый смысл.
— Ты поедешь со мной? — спросил Роберт. Пуци понял.
— Я бы не просил тебя, Эрнст, но… Я в самом деле плохо себя чувствую. К тому же можешь себе представить, как нас там встретят. Головы я, конечно, не потеряю, но…
— Не лучше ли завтра съездить? — осторожно предложил Пуци.
Лей медленно поднялся и сел, держась за грудь. Потом встал и прошелся, глубоко дыша.
— Нет, поедем сейчас. Я только переоденусь. Через четверть часа спускайся к машине.
Салон Монтре с полудня был закрыт. Слухи расползались стремительно. Факт самоубийства скрыть не удалось, несмотря на присутствие в доме священника. Говорили, что мадам застрелилась из-за измены любовника. Кто-то добавлял, что она заговорщица, шпионка, коммунистка и т. д., но на первой версии сходились все.
В шестом часу в сумерках вокруг дома собралась изрядная толпа. Полетт была известной личностью, и у многих ее смерть вызвала скрытое злорадство, в особенности у женщин, не имевших средств, чтобы переступить порог ее роскошного салона. В самом доме стояла тишина; окна почти все были темны, свет горел лишь в гостиной на первом этаже и спальне, где лежало тело покойной.
Пуци предусмотрительно попросил Кренца предварить их визит звонком Шарлю Монтре, что тот и сделал, использовав весь свой авторитет и адвокатскую убедительность.
— Этим людям мало того, что они оклеветали и погубили ее, так они еще желают потешить свою арийскую сентиментальность? — отвечал Монтре.
— Даю вам слово, что доктор Лей не имеет к публикациям никакого отношения, — заверил Кренц.
— Знаю я, к чему он имеет отношение! Но если так, назовите мне имена тех, кто отвечает за эту подлую писанину.
— Господин Монтре, опровержение уже подготовлено и появится в утренних газетах. Но сейчас речь идет о другом. Всего лишь о вашей снисходительности к горю человека, который любил и глубоко уважал вашу покойную жену и теперь сам, находясь в тяжелом состоянии, чувствует глубокую вину за случившееся…
— Даю ему десять минут. Но впредь очень прошу вас, господин адвокат, способствовать ограждению моего дома от визитов любого из членов этой партии убийц!
Полетт выстрелила себе в сердце в 11 часов 50 минут. Выстрел был точный, и умерла она сразу. В той самой спальне, где они были вместе всего несколько дней назад, вместо широкой кровати стояла другая, поуже, застеленная белым атласом. Горели свечи; в ногах покойной сидела ее старая горничная — та самая, что нашла посмертное письмо и добилась того, чтобы Монтре согласился передать его Лею.
Роберт несколько минут смотрел в восковое лицо; потом почувствовал, что старушка тронула его за руку; кивнув ему на свой стул, вышла. Роберт машинально сел, и лицо Полины под новым углом зрения вдруг как будто переменилось — оно сделалось живее и точно улыбнулось ему лукаво.
Он никогда не относился серьезно к этой связи — каждый жил своею жизнью, по полгода не вспоминая друг о друге. Так ему казалось. Встречаясь, они просто наслаждались друг другом, без условий, обещаний, пустых тирад. Она была чудесная любовница — смелая, нежная, гибкая как кошка и изобретательная — настоящая француженка. Разве мог он предполагать, что именно в этот, пожалуй, самый приятный из его романов внезапно вторгнется боль, кровь, смерть?
«Ты меня предал», — написала она, сама в это не веря, потому что знала: не мог он предать ее.
«Весь мир мне противен, все в нем потеряло смысл…» Он и этого не мог понять. У нее был дом, положение, два здоровых сына, спокойный муж, друзья и поклонники, деньги, развлечения — все! Как же это все могло так в одночасье опротиветь, сделаться лишним, ненужным, потерять смысл? И чем же тогда жила все эти годы ее душа, что она ценила по-настоящему? Неужели эти редкие свидания без обязательств, поцелуи и объятия с человеком, который был и всегда оставался для нее чужим мужем, отцом чужих детей и даже чужим любовником? Значит, он не был ей чужим… Значит, что-то их соединяло.
Его опять тронули за плечо. Горничная присела рядом и вздохнула; голова ее немного тряслась — не то с укором, не то от старости.
— Анна, может быть, вы мне объясните, что она сделала, почему? — спросил Роберт, морщась от боли, разламывающей грудь.
— Может, и объясню, — кивнула старушка. — Чего ж тут. Мог бы и сам догадаться. Ее ведь в чем обвинили-то? В том, что она тебя погубить задумала! Хоть и не черным по белому, но непременно к этому б подвели, нелюди! А как же она могла пережить такое? Оклеветали б, опутали на всю-то жизнь, а как же ей после этого сыночку твоему, Роберу, в глаза глядеть? Как ей…
Он схватил ее за плечи, на мгновенье ослепнув от боли и ярости. Слова застряли в горле, но ему казалось, что он кричит:
— Робер мой сын?
Руки разжались. Это была правда, и она все объяснила ему. Не из-за него ушла Полетт, а из-за этого четырехлетнего мальчика, их сына, которого она звала сероглазым солнышком и лишь именем посмела намекнуть…
— Полли с Шарля слово взяла, как подрастет Робер, правду ему открыть, — сказала Анна, отходя от Роберта по другую сторону кровати. — Вот сегодня утром он ее и спрашивает, а не пора ли сказать, мол, правду об отце-то? В шутку сказал, конечно, сгоряча… А она вдруг белая стала, тихая… Голова, говорит, болит сильно, пойду полежу. И потом — выстрел. На весь дом… Детям сказали — в кухне от рождественского фейерверка ракета взорвалась.
