Часть I
В Бергхофе с утра лил дождь. По мокрому гравию к открытой веранде тяжело подкатила машина. Плотный человек в форменной рубашке СА, с красным воротником и дубовыми листьями, стремительно прошел мимо стоящих у решетки женщин, даже не заметив их. По всему дому за ним нежно зазвенел хрусталь. Одна из дам с тревогой обернулась вслед. Другая, немного моложе, с вихрями темных кудрей, подошла к самому краю веранды и подставила руку под падающую с крыши упругую струю. Вода фонтаном била ей в грудь, заливала плечи и подбородок, холодные брызги слепили глаза — странно неподвижные, точно горящие изнутри фиолетовым огнем.
Но первая дама этого не увидела. Секунду помедлив, она поспешила за приехавшим и догнала его уже на лестнице, ведущей на второй этаж, куда он собирался вломиться без церемоний и перебудить всех. Он обернулся — его круглое загорелое лицо с поврежденным пулей носом и крохотными пшеничными усиками выражало веселую свирепость.
— Эльза, детка, как приятно увидеть тебя первой! — Он фамильярно чмокнул ее в ладонь. — Что тут за сонное царство? Опять болтали всю ночь? Столько теоретиков в одном месте вызывают у меня желание выстрелить в воздух. Шучу! Разбуди мужа, ему нужно ехать в Мюнхен, объясняться в полиции — И, увидав се удивленно-испуганное выражение, затряс головой. Фу, девочка, я тебя напугал! Прости… Социалисты-рейхсбаннеровцы («Рейхсбаннер» — мюнхенское отделение социалистической лиги республиканцев — ветеранов войны) обиделись на нашего Руди за то, что он немного полетал над их митингом… На пятистах метрах… Часа три…
— Зачем? — искренне удивилась Эльза. Эрнст Рем широко улыбнулся. Женскую глупость он почитал аксиомою, но Эльза Гесс принадлежала к числу тех редких, прелестных и тихих женщин, которым он прощал излишнюю образованность и даже привычку задавать вопросы. Мимо них молча прошествовала мокрая мрачная Ангелика Раубаль. Рем выдохнул ей в спину, как бык.
Дождь переменил направление. Теперь он хлестал кругами. На траве появлялись и как будто таяли маленькие водяные кратеры. В доме распахивались окна, кто-то пробежал по коридору, из дверей то и дело вырывались раздраженные мужские голоса.
Эльза нашла Ангелику в библиотеке. Гели сидела в кресле, по привычке поджав ноги и упершись подбородком в ладонь.
— Они, видимо, сегодня уедут, — сказала Эльза, — а мы останемся с тобой.
Гели по-детски вытянула шею.
— Ты останешься!
Кто-то приблизился к двери шагами крупного хищника из семейства кошачьих. Обе женщины мгновенно надели маски. Это был Мартин Борман, бывший штабист СА, оказавшийся необходимым и здесь, в Бергхофе. Обе его не любили, Эльза — холодно и деликатно, Гели — высокомерно-язвительно.
— Извините, фрау, фройлейн, я только возьму папки. Извините.
Когда он вышел, Ангелика поморщилась.
— Зачем здесь еще один шпион?
— Он не шпионит. Он здесь работает. Гели соскочила с кресла, подошла к Эльзе и робко положила руки ей на плечи.
— Ты правду сказала? Ты оста…?
Новые шаги заставили их опять переменить выражение лиц. Неритмичные и неровные, они всегда стихали так, точно шагающий на что-то натыкался. Гели, убрав руки, досадливо опустила глаза. Эльза приветливо улыбнулась.
— А! Вы здесь? А где Рудольф?
— Я еще не… — начала Эльза.
— И прекрасно! Эрнсту только волю дай, так он всех на рога поставит. Ты ведь знаешь, дорогая, — вошедший поднял палец, — твоим мужем командую только я. Сказано: отдых до вечера, — значит, отдых до вечера.
Харизматическому лидеру НСДАП и советнику юстиции Адольфу Гитлеру шел сорок второй год. В то утро 17 августа 1930 года, разбуженный после бессонной ночи и полуторачасового сна известием о бунте берлинского контингента СА, он очень мало походил на себя публичного. Но «Адольф домашний», каким являлся он лишь узкому кругу близких людей, был вполне приемлем, и Эльза подумала, что не из-за ссоры с дядей Гели так взвинчена.
— Свари нам, пожалуйста, кофе, дорогая. Он у тебя всегда превосходен, — попросил Адольф, при этом быстро взглянув на племянницу. — Ты что, купалась?
— Нет, — буркнула Ангелика. — Куда вы все едете?
— В Берлин. — Он снова перевел взгляд на Эльзу. — Обычные дрязги. Кому-то мало денег, кому-то слишком много легальности… Они меня с ума сведут. Я еще весной знал, как действовать, и я бы действовал, если бы не наш идеалист. Так что пусть спит. — Он собрался выйти, но удержался, покачавшись на каблуках. — Ты заметила, дорогая? Рем примчался сюда, а не к Штрассеру. Похоже, Руди его заболтал.
— Ты сам всех заболтал! — грубо вмешалась Ангелика. Гитлер улыбнулся.
— Кого она защищает, как ты думаешь, дорогая? Рема? Отто Штрассера? Сейчас так и взовьется на дыбы, как кобыла неподкованная!
Что же ты ему в глаза не скажешь: «Ты, Рудольф, идеалист»? — прищурилась Ангелика. Гитлер подбоченился и тоже прищурился.
— Вот что я тебе скажу, мартышка, раз уж ты такой заботливый друг: когда Рудольф переутомляется, у него возникают причуды, но если он лезет в самолет — это уже истерика.
— Ты же его и довел! — Она тоже уперла руки в бока.
Слова, жесты — все готово для бурной сцены, быть свидетелем которой Эльза не желала.
— Гели, ты не поможешь мне? Вы ведь уезжаете сегодня? — обратилась она к Адольфу, который уже начал тяжело дышать. — Идем, Гели, идем!
«Да расцепитесь вы!» — хотелось ей крикнуть. Она с трудом увела за собой Ангелику, которая пыхтела и упиралась, а Адольф — тоже хорош! — вместо того чтоб спускаться, стоял и насмешливо смотрел им вслед.
Через полчаса в столовой пили крепкий кофе и завтракали. Явственно слышались два голоса — Гитлера и Рема, упражнявшегося в злословии по поводу младшего Штрассера, с которого и начался разброд (Отто Штрассер — младший брат Грегора Штрассера, одного из руководителей НСДАП, фактически превратившего ее из баварской партии в общегерманскую. Будучи убежденным социалистом, Отто активно пропагандировал социалистическую ориентацию в партии, за что в 1930 году был изгнан из ее рядов. Таким образом, хотя позиция его была партией официально отвергнута, социалистические настроения оставались очень сильны, особенно на Востоке страны, что, по мнению Гитлера, вносило разброд в движение).
«С чего бы это?» — вяло гадал, наблюдая за ним, Йозсф Геббельс, партийный пропагандист и агитатор, четыре года назад сбежавший от Штрассеров и теперь позволяющий себе анализировать их поведение. Впрочем, Йозефу сейчас так хотелось спать и так мучительно резал болевшую голову гортанный голос вождя, что он с радостью ушел бы куда-нибудь в сад, лег там на клумбу, и пусть его поливает холодным дождем. Все они фюрер, Гесс, Пуци, Розенберг и он сам — последние двое суток вообще не ложились, хотя предвыборную программу можно было давно закончить и поставить точку, если бы не два таких «великих стилиста», как Гесс и Розенберг. Оба любую мысль ведут от римского права и, сколачивая табурет, разводят такое рококо, что потом часами сиди и тюкай топориком Их виньетки, чтобы вышло хоть что-то удобоваримое для толпы. Сегодня на рассвете взбунтовался даже Пуци. Он сказал Гессу, что если тому так не нравится слово «инстинкт», то пусть будет хоть «сосиска с хреном», потому что пора кончать и ни у кого нет больше сил. На что Рудольф пожелал другу «кончать» со своими любовницами. Пуци хлопнул дверью. Зато теперь сидит бодрый — проспал часов пять.
