Снова море грязи и взревывания двигателя, и крик:
— Восьмерка!
Выползли из кузова в ночь. Справа забор под прожекторами, слева — стеной роща. На обочине переминались с ноги на ногу закоченевшие караульные.
Разводящий не торопясь выбрался из кабины:
— Оружие на 60 градусов.
Стволы взметнулись вверх.
Разводящий, подсвечивая фонариком, проверил патронники. Данька с Хрюшей по команде вставили магазины.
— Вверх, налево по тропинке, — выдал целеуказание разводящий, садясь в машину. «Нун-нун» рыкнул и укатил в ночь.
Тропинка карабкалась по склону, огибая деревья. Через десяток метров поворот влево, и вот она, Восьмерка.
Пост состоял из вкопанной в землю железной конструкции и полевого телефона. Конструкция — два толстых стальных листа, загнутых буквой «с», напоминала письменный стол, с внутренней стороны в ней имелись полочки, на самой широкой помещался телефон.
Панорама с поста открывалась что надо. Внизу белела дорога, за ней высвеченный прожекторами забор, потом сплошное поле грязи и где-то метрах в трехстах — шоссе. Причем сам пост оставался невидимым за деревьями и кустарником.
— Телефон какой-то странный… — Хрюша, вытянув из «стола» телефон, изучал конструкцию, в поисках привычной рукоятки. Внезапно телефон ожил, запищал и сердито замигал красной лампочкой.
Данька снял трубку, вжал тангенту:
— Восьмой, на связи.
— Сменились там, а чего не докладываете? По губе соскучились? — зарокотал голос в трубке.
— Тут, эта… — забормотал Данька, — телефон какой-то непонятный… ручки на нем нету.
— Салаги! Кнопка там сверху! — сердито пояснил голос.
— Ага, спасибо! — Данька нащупал рядом с лампочкой кнопку.
— На здоровье.
Хрюша озабоченно осматривал окрестности.
— Сидят-то они как?
— Дык нельзя же на посту сидеть? — удивился Данька.
— Ага, и все по два часа стоят, по жизни! Ты чего, Степан, вчера призвался? На вышках и то бочки стоят, чтоб на них сидеть.
Хрюша обшарил полки рядом с телефоном.
— О! Нашел! — Он бережно извлек деревянную крышку от снарядного ящика, сунул под зад и поерзал, устраиваясь. — Давай, присаживайся.
Уселись спиной к спине, так и теплее, и наблюдать удобнее. Дождь почти перестал.
За шоссе перемигивались зелеными огоньками минаретов две деревни. Изредка проносились машины по шоссе. В тишине каждый звук, казалось, разносился на километры.
Хрюша повозился, чиркнул зажигалкой и закурил. Пахнуло едким дымом «Ноблесса».
Данька недовольно поморщился, но промолчал.
Ночной холодок лез за ворот. Согревал чай во фляжках, но ненадолго, фляжка-то пластмассовая, тепло не держит.
Вроде четыре года в Израиле прожил, а о таком холоде не подозревал. Даже той военной зимой 91-го, когда весь Гущ-Дан[34]засыпало градом по щиколотку, и то не так морозило.
…Веселая была зима. Дети с противогазами в школу ходили. В каждой квартире, по указанию службы тыла, одну комнату загерметизировали полиэтиленом и липкой лентой. В ней и отсиживались всей семьей, когда завывала за окном сирена воздушной тревоги.
Бабушка хваталась за сердце, блокаду вспоминала, дед, наоборот, спокойно читал газету, нацепив очки на противогаз. Сирены выли каждый вечер, страшно ухало где-то вдалеке, а минут через десять объявляли отбой. Вроде этим все и ограничивалось до поры, пока шальной «Скад» не сбили прямо над их улицей. Ухнуло так, что уши заложило, окна вместе с полиэтиленом вынесло напрочь, жалюзи переломало, люстры порушило, одним словом, здравствуй, жареный петух.
Когда домочадцы немного оклемались, семейный совет постановил: с сегодняшнего дня только бомбоубежище, благо этаж первый, а если химическая война, не дай бог, так неизвестно еще, что лучше, сразу окочуриться или выжить.
Вскоре соседи стали брать пример с хитрых «русских», так до конца войны и бегали всем домом в убежище. Потом война кончилась.
Хрюша молчал — то ли дремал, то ли думал о чем-то своем. Он вообще предпочитал рот открывать только по делу.
Чай остыл, ноги замерзли. Данька поднялся, попрыгал, пытаясь согреться. Туман медленно сгущался над шоссе, наползая на забор.
— Сейчас бы влить граммов двести… — ожил Хрюша.
— Пачка халвы подойдет?
— Разливай…
Звук мотора возник в самый неподходящий момент, когда они жевали халву. Есть халву устав караульной службы запрещает, как запрещает сидеть, курить, пить колу, опускать уши дурацкой собачьей шапки[35]и многое другое.
Огни фар вынырнули из-за поворота и понеслись к ним.
— Урроды! — Хрюша глотнул чаю, чтоб перебить запах халвы. — Пожрать спокойно не дадут!
— Чего-то рановато, — Данька бросил взгляд на часы.
Грузовик остановился у тропинки, несколько фигур, тяжело перемахнув через борт, метнулись в лес.
Хрюша положил пальцы на ручку затвора:
— Какого хера…
Снизу подошли трое, а трое других возникли сбоку.
— Вы чего, салаги?! Приборзели? — Квадратный крепыш, по всему видно старшой, опустил «Глилон», за его спиной кто-то сплюнул. — Почему на телефон не отвечаем?
— Дык… это… он и не звонил… вроде…
Квадратный шагнул вперед, извлек телефон из «стола». Что-то потрогал, покрутил, нажал, затем поднял трубку.
Отбой, провод выскочил. — Старшой вернул трубку на место, включил фонарик с красным фильтром. — Втыкайте, салаги, эти два провода должны быть зажаты, иначе не звонит. Ясно?
— Так точно, командир, — хором откликнулись пацаны.
— Приятной смены.
Гости развернулись и зашагали к «нун-нуну».
— Фига себе! — Данька снял шапку и почесал короткий ежик волос. — Они ж ради нас группу быстрого реагирования подняли.
Хрюша невозмутимо достал из кустов заныканную крышку и уселся. Данька последовал его примеру. Минут двадцать протекли в молчании, клонило в сон.
— Хрюша, не спишь?
— Нет пока.
— Чего там лейтенантша рассказывала про Ваксмана? Я-то опять все проспал. Его ж недалеко от моего дома похитили.
— Да ничего интересного, похитили, убили.
— А про штурм она не рассказывала?
