Глава первая
Лexa, Зорик, Мишаня, Габассо и я — дружки. Все мы, кроме Габассо, конечно, родились на просторах несуществующей ныне, огромной и могучей страны. Всех нас родители увезли в Израиль, когда в начале девяностых эта страна начала трещать по швам. Габассо был не в счет, хотя потом и у него обнаружились русские корни.
Познакомились мы еще в «тиронуте», то есть на курсе молодого бойца. Тогда нам впервые доверили чистку оружия, Габассо сидел рядом со мной на плацу, мы с благоговением разобрали выданные нам два дня назад «М-16», разложили части затвора на чистых тряпках и неумело наводили блеск на все это хозяйство. Мимо пробегал крепкого телосложения блондин; около Габассо он споткнулся и заехал ногой по тряпке, разбросав все детали. Это и оказался Леха. Почему он споткнулся именно рядом с нами, навсегда осталось тайной. Минут десять мы втроем ползали по пыльным плитам плаца, собрали почти все, но «пин-шаббат» так и не нашли. «Пин-шаббат» — это маленький штырек, в сантиметр длиной, который фиксирует боек в механизме затвора «М-16». Называется он так, потому что тот, кто теряет его, остается на базе в шаббат (суббота, ивр.), то есть в тот уик-энд, когда всю роту отпускают в увольнительную. Тут я вспомнил, что по совету одноклассника купил этот чертов штырек в «Рикошете», а когда получил «собачий жетон», сразу приклеил его к медальону и зашил все это в кусок маскировочной сетки. Тогда оказалось, что ни у одного из нас нет ножа, чтобы извлечь злополучный «пин». К нам уже направлялся сержант, когда наблюдавший за этой возней Зорик извлек тактический нож «Эндуру» и спас положение. Нож поразил всех, даже у сержанта округлились глаза при виде лезвия непривычной, хищной формы, с дыркой, для открывания одной рукой.
Мишаня подружился с нашей компанией позже, когда на марш-броске сержант приказал положить Мишаню на носилки, которые мы четверо волокли пару километров, а Мишаня лежал и травил анекдоты, не боясь прикусить язык от тряски.
Потом мы принимали присягу. Две недели подряд лил дождь, и только в день церемонии тучи разошлись. В предгорьях стояла температура под ноль, но оказалось, что нельзя присягать в куртке. На наш вопрос: «Почему?» — сержант только рявкнул: «Не присягают в куртке, и все!!!» Можно подумать, в ней присяга потеряла бы силу. Не знаю, как другие, а я натянул две пары кальсон, штаны, две футболки, свитер, гимнастерку и еще один свитер. Мы стояли в колеблющемся свете факелов и произносили слова присяги. Из-за дождей у меня начался насморк, поэтому вместо: «Ани нишба!» (я присягаю — ивр.) у меня выходило: «Ани нишма!» (я слышу — ивр.).
После этого мы все попали в учебку.
Габассо вообще прижился в нашей компании чудом; в Израиль он приехал с родителями из Аргентины, но корни у него оказались русские. Сначала мы ничего не заподозрили, когда он заговорил с нами, смешно коверкая слова. В Израиле любой марокканец или эфиоп может вымучить, ломая язык, пару слов на русском, типа «билиядь», или послать «кебене мат». Однако Габассо так лихо строил фразы и предложения, что мы поняли: здесь что-то не так, не в Патрисе Лумумбе же он выучил язык, стати расспрашивать и чуть не упали от удивления. Оказалось, что русский он знает от прадеда, русского офицера (еврея!), воевавшего еще в первую империалистическую под командованием самого Брусилова и получившего из его рук офицерского Георгия за участие в прорыве, а после революции бежавшего в Южную Америку. Услышав имя Брусилова посреди холмов Самарии, в тренировочном лагере, мы почувствовали к парню симпатию, которая перешла в уважение, когда после наступления субботы Габассо, с отвращением глянув на местных, коренных израильтян, распивавших заменявший вино виноградный сок и оравших песни, позвал нас в палатку, чисто по-русски щелкнув пальцем по горлу. В палатке Габассо порылся в своем «чимидане» (необъятный солдатский баул с лямками) и выудил двухлитровую пластмассовую бутыль из-под спрайта. В бутыли оказалась текила! Через полчаса мы разлеглись на склоне оврага перед колючкой, огораживающей базу. Два литра текилы плескались в солдатских желудках, отчего казалось, раскручивалась и встряхивалась полная звезд простыня неба над нашими головами, а лысые, каменистые холмы превратились в цветущий сад, вопли шакалов — в классическую музыку, а наши чувства к Габассо — в обожание. Крики сержантов, муштра, скорпионы, песок в спальниках и несъедобная жратва остались где-то далеко, вокруг был только чудесный мир… Как оказалось, в запасе имелись еще две бутылки, поднимавшие наш боевой дух до небес в течение следующих трех недель, а потом была увольнительная. С этого события совместные пьянки по субботам стали традицией и продолжались до самого окончания учебки, прекратившись только в Южном Ливане, где такая пьянка вполне могла стоить жизни.
После той бутылки текилы мы стали неразлей-вода, а Габассо очень быстро начал свободно болтать по-русски. Мишаня, который тогда был упитанным увальнем, еще не контуженным, и уже довольно резким, пару раз заступался за аргентинца, когда местные прикалывались над его акцентом. В результате Мишаня провел неделю на губе, разбив кому-то морду, но над патологически добрым Габассо больше никто не смеялся. Все побаивались патологически злого Мишу.
Окончив учебку, мы получили долгожданные коричневые береты пехотной бригады Голани, пробежав для этого марш-бросок длиной примерно в полстраны. Последние 15 километров мы перли на носилках Мишаню, который споткнулся и угодил коленом в валун.
По окончании учебки наш батальон «вперед и с песней» отправился в Южный Ливан, и мы два долгих года с перерывами торчали на укрепленных пунктах, ходили на операции и в засады.
Как сейчас помню первый выезд в зону безопасности. Весь вечер роту тренировали на полигоне у самой границы на различные ситуации: обстрел колонны, подрыв колонны, экстренная остановка. Наконец наступила ночь, мы расселись по «Сафари». Сержант фломастером вывел каждому на тыльной стороне ладони «смертные номера». Теперь, если кто-то из нас будет в шоке или ранен и не сможет ответить, всегда можно узнать по номеру. Прозвучала очередная команда рассчитаться по номерам. Вскоре машины двинулись. Колонна ползла по извилистым ливанским дорогам, проваливаясь в «вади», огибая холмы. Длинная вереница машин. Грузовик с провизией, «Сафари» с солдатами, грузовик с запчастями, наливник с соляркой, за ним еще один грузовик с пехотой, джип комбата, грузовик технарей, с подъемным краном, бронированная «Скорая» с врачом и санитарами, джип командира роты, джип «радиоэлектронной войны».
По ту сторону бойницы лежала в темноте чужая, враждебная страна. Каждую секунду ночь могла расцвести разрывами и трассерами. Сердце прыгало от возбуждения, пальцы вцепились в цевье «М-16». Где-то впереди раздавался лязг гусениц: это танки, идущие перед колонной, как растопыренные пальцы руки, нащупывали дорогу. Ехать предстояло недалеко, меньше часа, страх все время маячил за спиной, обнимая за плечи. Напряжение просачивалось в тесную бронированную коробку грузовика и покалывало кожу тысячью иголок.
Наконец колонна въехала в муцав (укрепленный пункт — ивр.). Вокруг стоял плотный туман. Мы быстро вылезли из машин и побежали в укрытие. Навстречу неслись и запрыгивали в машины те, кто должен был отправляться домой. Все делалось максимально быстро, ведь в этот момент десятки солдат толпились на открытом пространстве: идеальный момент для минометного обстрела.
