— Биг-бит… Это биг-бит сделал из России пустыню! — выдохнул вдруг Фетисов.
— Ты чего? — пробудилась Настя. — Чего говоришь?
— Это я так. К слову, — смутился основатель русского рока.
Залетевшая мысль была для него крамольной. Фетисов всегда ощущал в рок-н-ролле только творческий импульс, игнорируя более мрачную сторону, которая, по-видимому, была. Но сейчас он не хотел говорить о ней.
— В воздухе был разлит пульсирующий ритм, это я ясно помню, — с трудом произнес он. — Битлы, по-моему, помешали Третьей мировой войне. А политики придумали какое-то мирное сосуществование и забрали их лавры себе.
— Сволочи! — согласилась Настя. — Ненавижу политиков!
— Глобализация мира… Это ведь рок-н-ролл сделал, а не экономика!
— Мы — антиглобалисты! — надулась крашеная.
— Я это понял. Ты мне машину вести мешаешь! — заметил Фет, чувствуя, что попутчица начинает водить рукой по его штанине. — А на сексуальную революцию нужна сексуальная контрреволюция, я так думаю!
— В каком смысле? — и она убрала свою руку.
— Тотальная девственность. Пояса девственности, как в рыцарские времена.
— А не скучно будет?
— Зато гигиенично.
— Слушай, а это экстремально! — оживилась Настя. — И что, никто никому не дает?
— Ни под каким видом. Повенчаешься, тогда пожалуйста.
— Прикол! — обрадовалась она. — Но ведь тогда всем будет хотеться!
— И пусть, — возразил Фетисов. — Будет хотеться, значит, напишут музыку, поэзию. Сейчас никому ничего не хочется. Потому и искусства нет.
— Слушай, тебе нужно вступать в нашу общину! — затараторила Настя. Ты — клевый кулек. Одно слово — Фет! Ты сейчас что играешь?
— Шуфутинского, — признался Федор Николаевич.
— Хватит гнать! Группа твоя еще цела? Что-то о ней ничего не слышно!
— Распалась. Одновременно с битлами.
— Ох, как жалко! — искренно вздохнула попутчица.
Федор вспомнил Бизчугумба. Он его встретил недавно на оптовой ярмарке, расположенной рядом с московским домом, где Бизча подвизался грузчиком. Испитой и поджарый, как йог, с благородной сединой в цыганских волосах. Прошел мимо и не поздоровался — то ли не узнал с перепоя, то ли сделал вид, что не узнает.
— Я, пожалуй, соберу новую группу, — бухнул вдруг Фет.
Бухнул оттого, что Рубашея за это время нисколько не изменился. И в сорок он остался мальчиком, готовым слабать хоть биг-бит, хоть рок-н-ролл, в зависимости от настроения.
— И правильно! — обрадовалась Настя. — А то нечего слушать. Попса не в счет, альтернатива приелась, а битлы… Не будешь же слушать сто лет одних битлов!
— Расскажи мне про свою общину, — потребовал Фетисов. — Значит, вы антиглобалисты?
— Мы — зеленая самооборона. И обороняем мы лес. От жирных индюков совдеповских нуворишей!
— А почему именно лес?
— А что есть еще в России, кроме леса?
Фет задумался и вдруг изрек:
— Кроме леса в России есть водка, православие и литература XIX века.
— Все? — терпеливо спросила Настя.
— Кажется, все. Получилось четыре кита. Водка-то останется в любом случае.
— А леса хотят вырубить! — застонала она. — Ты представляешь Россию лысой?
— Нет.
— И я нет. А у нас теперь осталось только пять процентов девственных лесов. На такую страну — всего пять процентов! Китайцы вывозят к себе приамурскую тайгу, финны оголяют Карелию.
— Да не в китайцах дело! Алчность! Алчность русского человека, — голос Фетисова сорвался, потому что об алчности, в частности своей, он думал довольно часто.
Действительно, с лесами в этот год творились чудеса. По Владимирской области стоял стук топоров. К магазинам, торгующим дачным сырьем, выстраивались очереди перегруженных лесом машин из Костромской, Ярославской, Ивановской областей. Доски уходили со свистом. Народ нищал, но нищал как-то странно, выстраивая многочисленные курятники, хатенки и домушки, над которыми, как шапки Мономаха, возвышались четырехэтажные особняки начальства. Лесные опушки, где веками собирали белые грибы, за месяц превращались в мусорные свалки.
— Просто все уже разворовали, — сказал Фетисов. — Остался один лес. Его и доворовывают.
— А мы не дадим.
— Как?
— Есть свои методы. Пикеты, листовки…
— Насилие, — подсказал Фет.
— Именно. Приезжай к нам, стройся и живи. Чистая вода, хвойный лес, грибы и ягоды.
— Почему зовешь? Ты ведь, кажется, не любишь мужчин, — предположил вдруг Фетисов, ориентируясь на смутное чувство, возникшее в нем от крашеной.
— Но ты не мужчина. Ты — Фет, — нежно произнесла попутчица. — Будешь нам на гитаре играть!
Федор Николаевич печально улыбнулся, как улыбается калека, которому предлагают потанцевать.
— А по поводу мужчин… Меня ведь отчим воспитывал!
— Значит, я догадался! — обрадовался Федор своей интуиции.
Он вспомнил Лешека, как тот спрыгнул с балкона. Мама после этих бурных событий сильно сдала, и у нее появилось что-то, похожее на нервное расстройство. Она умерла в 1988-м, через год почила ее сестра, прописанная в Москве с помощью Дикции — иногда сердобольного Леонида Ильича. И этим, похоже, окончилась полоса смертей в его жизни.
— Я ведь женат, — признался Фетисов. — И сынишка есть.
Он думал, что этим обидит свою попутчицу.
Но Настя довольно благожелательно откликнулась:
— Так давай к нам вместе с семьей! Только учти, у нас есть запреты. Пить нельзя. Ругаться матом нельзя. Все помогают друг другу и живут общим делом!
— Отлично. Я давно об этом мечтал!
— А пароль у нас какой, угадай!
— Кедр? — предположил Федор.
— Мимо.
— Дуб? Ольха?
Настя Эппл хохотнула.
Лес кончился. Впереди показались низкие дома внешне безлюдной Симы.
— Высади меня у магазина. Нужно затовариться.
Федор подкатил к бывшему сельпо, возле которого чернел заляпанный грязью велосипед. Осадил скакуна и заставил его встать у обочины.
— А ведь ты мне все наврала! — предположил он, открывая дверцу машины. — Нет у тебя никакой команды. Ты одна такая. Студентка какого-нибудь актерского вуза. Щуки, например. Ты ведь из Щуки?
— Так какой же пароль? — улыбнулась крашеная, не отвечая.
Фет не нашелся и молчал.
— Леннон! — вдруг выстрелила Настя Эппл.
