1
…Ну и что же? Как быть, что делать с этой рябью на лице, рябью фабричной, простонародной промышленной рябью? Я ведь не Тохтамыш, не кочевник. Я – потомственный дворянин с собственным имением на Волге, обративший всю боль свою и любовь против собственного класса и империи, которая является тюрьмой народов и годится разве что на хворост. Мы подожжем им остальной мир, чтобы самим сгореть в очистительном святом огне, под которым кровь мучеников… Бог, конечно, поповская сказка. Но мученики есть, должны быть, это попы не врут… И разве я сам не мученик?
Владимир Ильич внимательно вгляделся в собственное отражение в зеркале и осторожно потрогал веснушку под левым глазом. Человек в сорок семь лет, не нашедший себя, конечно же, является пародией на человечество. А еще и с юношескими веснушками, а еще – почти лысый и роста небольшого, когда на большинство людей смотришь снизу вверх, и приходится даже становиться на цыпочки, чтобы заглянуть им в глаза. А что в глазах? Пустота и аквариум, как у покойного государя Николая Павловича. Провалил, истукан, все дело. Запорол Крымскую кампанию, выступил против Англии, с которой не нужно драться, но можно и нужно завоевать изнутри. Как и всю Европу. А как мы завоюем ее изнутри? Просто эмигрируем в нее, спасаясь от политических репрессий. Тут-то Европе и каюк…
Однако благодаря этому провалу появились мы, русские революционеры. Появились из дерьма. Sic!.. Но, как сказал однажды Юлик Мартов, из дерьма явились, в дерьмо и уйдем. Ну и что же? Дерьмо – это же навоз. Я знал одного крестьянина, который клал его на грядки с клубникой. Не коровье, заметьте, а свое собственное. И клубника родилась сочной, аппетитной, с еле различимым ароматом ретирадного места. Нынешний царь, конечно же, человечнее. У него в глазах не олово. У него – звериная тоска от того, во что он вляпался. Мировая война! Отлично, батенька! Тут-то тебе и каюк. Петля, которая рассечет тебя надвое, как нашу задницу рассекает надлом на ягодицах. А вдруг не проиграет? Сепаратный мир… Царь-миротворец… Дудки! Это при инфляции в четыреста процентов за шесть последних месяцев прошлого 1916 года? И не проиграет? Быть не может!.. Деньги уже ничего не значат. Крестьяне не продают хлеб, потому что не хотят отдавать его за бесценок. А мы его за это и повесим. Царя повесим. В числе тех восьмиста буржуев, которых мы прикрепим к фонарным столбам. Много это или мало для революции? Достаточно. Восемьсот агнцев. А может быть, прибавим еще десяток? Восемьсот десять?.. Нет, не звучит. Больше никого вешать не будем. И царя не будем. За что его вешать? Мы его наградим. Он – личность историческая. Крот истории, который роет под империей большую яму. Наградим и вышлем к английскому королю Георгу. Там ему будет хорошо. Совсем хорошо. Пусть розочки выращивает, розочки!.. Рептилия!..
Ему вдруг пришла в голову неприятная мысль, что нынешний государь Николай Александрович делает для мировой революции больше, чем Мартов с Плехановым вместе взятые. Больше даже, чем он, нестарый крепыш с осадком таланта, которого в сорок семь лет называют за спиной Стариком.
Гм! Но сорок семь лет… сорок семь!.. И ничего. Дырка от бублика. Полная профессиональная непригодность. Аминь.
Владимир Ильич пригладил рукой короткую бородку. Но как скрыть подобное положение вещей?.. Что ты – никто? Как юрист – ноль. Как экономист и полиглот – единица. Как последователь Маркса… Да какой там Маркс! Я всю жизнь свою жую мякину, рассказывая бюргерам за границей про Французскую Коммуну… Уже мухи дохнут от моих рассказов, и сам я себе осточертел. Но мне за это платят. Платят за мои бездарные лекции. Как это скрыть? Титанической внешней работой, которая защитит тебя от окружающих подобно зарослям сорной травы, которая скрывает от глаз необработанную клумбу. Побольше шумных действий. Создадим подпольную партию, sic! Разругаемся со всеми друзьями. Это уже что-то!..
«Золотое перо партии» назовем Иудушкой. А пусть не вытанцовывает, Лейба, каналья ветреная! Он, видите ли, основатель газеты «Правда»!.. Нет, не позволим. Отберем себе. Сделаем основателем самого достойного из большевиков. Меня, например. А ведь талантище и, заметьте, полная моральная непринужденность. Моцарт от пролетарского дела. Мне Юлик говорил: приглядитесь к глазам Троцкого. Какие они? Черные, отвечаю. Нет, говорит Юлик. Это глаза совершенно свободного человека. В них есть сущность свободы – египетская тьма!.. Они ведь из пустыни вышли, так пишут попы. Он в него влюблен, этот Юлик. И я влюблен. Но виду не подам. Более того, приготовлю Лейбе и его последователям словесный эксцесс. Прилюдно. Чтобы свидетели были… Чтобы ссора была на всю социал-демократию. Чтобы Маркса в могиле пробрало! Он не обидится, этот Лейба, потому что умен. Просто будет знать свое место. Итак, внешнее действие. Внешнее действие неудачника. Рецепт простой и верный. Побольше внешней пыли!..
Владимир Ильич приоткрыл окно и выглянул на улицу. Если сейчас выброситься отсюда с третьего этажа, то ведь и не разобьешься. Смеяться будут. Еще набьешь на спине горб, как у Квазимодо. Но, может, это лучше, с горбом? Я некрасив, и чем закроюсь? Тем, что не буду следить за внешним видом. Пусть все говорят: он одет небрежно оттого, что много работает. У него на носках дырки от нищеты. Но она ему к лицу. Революционер должен быть беден. Да и откуда явятся деньги? Эти два кавказских бандита, Камо и Коба, взяли Тифлисский банк, а деньги пришлось сжечь, потому что они были переписаны. Вот вам и все деньги!.. Пятисотрублевки – в огонь. Ни в одном банке Европы их не взяли. Более ста тысяч живых ликвидных денег – на растопку костра. Живем на иностранные пожертвования. Как нищие. И жрем телятину со сладкой швейцарской горчицей. Полное падение. Крах. Если жизнь не заладилась, разыграйте из себя революционера, вот что я вам скажу. И эмиграция поэтому – высшая точка такой карьеры. Как жалко!..
Владимир Ильич плюнул на каменную мостовую. В его скромную квартирку на Шпигельгассе никогда не заходило солнце, и Надя в этом вечном каменном мешке сильно кашляла. Закашляла она и сейчас.
А когда перестанет? Все женщины, которых он знал, кашляли. А он не топил из экономии печки: русские, голландки и металлические буржуйки, как здесь, стояли без дела. И сколько их было всего, этих кашляющих женщин, три или четыре? У Левки было больше, как пить дать. Французист, легок этот Лейба, в нем есть что-то от Лассаля, на него должны вешаться все бабы Европы и Америки. А я? А я – вообще девственник. Точнее, однолюб. И зовут мою единственную – Мировая Революция. Старая костлявая дама, одетая в белые чулочки и курящая пахитоску. Инесса не в счет. Что мне какая-то Арманд, когда у меня под рукой – костлявая смерть для угнетателей всех стран? С ней я делю свое ложе, точнее, письменный стол, потому что не сплю. И пишу, пишу, пишу. Скоро кровью харкать буду от собственного писания. Говорят, что я пишу для революции. Идиоты! Для денег я пишу. Чтобы не сойти с ума, я пишу. Чтобы не убить Наденьку и себя, я пишу… Да разве про это кому-нибудь скажешь?
