хотелось. Когда еще можно будет неформально поболтать с нобелевским лауреатом по литературе…
– Жена? – поэт кивнул в сторону Ани.
– Да, вторая половина.
Куда-то эта реплика завела мысли моего собеседника. Задумался. Вспомнил о чем-то? Кто ж их знает, творческих людей, у них всё не так, как у других.
А вот и поклонница. Уверен, она втихаря положила на дно чемодана все сборники стихов лауреата, надеясь при случае выцыганить автограф. Издалека узнала, подошла, уже являя миру всю ширь своей крышесносной улыбки.
– Аня, познакомься, – сказал я в тот самый момент, когда ей осталось сделать последний шаг. – Это Иосиф Бродский. Наш большой поэт и…
– Тоже нобелевский лауреат, – жена иронично на меня посмотрела. – Андрей, я филолог, не забыл? Мы зачитывались стихами Иосифа! Очень приятно познакомиться.
– Как насчет ужина лауреатов?
Судя по лицу Ани – она сегодня получила собственную премию.
* * *
Номер Морозова оказался на моем этаже – всего метров тридцать по коридору. Портье сказал, что он у себя. И я пошел. Соскучился. Мы очно не виделись года два, наверное. На конференции пересеклись. Так созванивались часто, чуть не каждую неделю, но в глаза живому человеку посмотреть – намного лучше.
Постучал, дождался «Открыто» из номера и зашел. Игорь Александрович стоял спиной ко мне и разбирал вещи.
– Там поставьте, – буркнул он на английском, не поворачиваясь.
– Можно было бы и десять крон на чай дать, – ответил я тихо на русском. – Жлобы советские.
– Кто жло… – повернулся он, и улыбка сразу начала ползти в стороны вслед за моей. Он шагнул навстречу и обнял меня. – Андрей! Как же я рад тебя видеть! А поворотись-ка, сынку! Экой ты смешной какой! Морду наел.
– Хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу! – продолжил я цитату, и мы засмеялись.
Похудел Игорь Александрович. Щеки ввалились, и профессорская бородка это не скрывает. Да и седины добавилось изрядно. Не бережет себя. Надо будет к нам пригласить, уложить в клинику какую-нибудь пристойную, пообследовать. Да и отдохнет заодно.
* * *
– Бабочку поправь.
– Что?
– Ай, ладно, я сам.
Морозов поправил бабочку на моей шее, прямо как заботливая мамаша. Я вспомнил, как он обещал гонять меня перед написанием кандидатской, улыбнулся. Не пришлось, диплом Сеченовки мне засчитали за бакалавриат, магистратуру я закончил на второй космической скорости в Цюрихском университете. Не только в Союзе есть традиция сдачи экзаменов особыми людьми. И что с того, что у Швейцарии есть уже три нобелевских лауреата по медицине – Арбер, Гесс и Кохер? Четвертый не помешает. Не то что местные меня откровенно за руку водили, но препятствий я нигде не встречал. И докторская далась мне легко и почти не напряжно – ну побегал годик с языком на плече, и всё в ажуре.
Из динамиков раздалась торжественная музыка, открылись двери ратуши. Мы начали медленно, по одному входить в зал, занимать кресла. На репетиции каждое место было помечено бумажкой с фамилией, но сейчас они убраны.
Десятки пожилых господ в смокингах садились на стульях, поставленных вплотную, женщин среди них были единицы. Но те, что были – все в сложных вечерних платьях, драгоценностях. От блеска бриллиантов слепило глаза.
На входе стояло аж две съемочные бригады шведских телеканалов. Я прислушался. Правый репортер по-английски рассказывал, что в зале находятся члены голосующих организаций, а также некоторые нобелевские лауреаты прежних лет. Для нынешних – на переднем плане поставлены обитые красным бархатом кресла.
Я прошел к своему месту, сел, аккуратно расправив фалды фрака. Какая же неудобная все-таки одежда – чувствуешь себя дирижером на странном концерте. Посмотрел наверх. На одном балконе теснился Королевский шведский филармонический оркестр. На другом – сидели члены семей лауреатов. Нашел взглядом Аню. В голубом приталенном платье с глубоким декольте и высокой, сложной прической – она выглядела чудо как хорошо. В наличии было даже бриллиантовое колье на шейке. С ним нам помогла королева Сильвия – дала поручительство в ювелирной компании. И даже договорилась о бесплатной аренде на два дня. Не то чтобы я испытывал какие-то денежные затруднения – к восемьдесят седьмому году я ожидаемо стал многократным долларовым миллионером. Но это на бумаге и по бухгалтерской отчетности. В Швейцарии мы с Аней жили довольно скромно. Все средства вложены в Ферринг, вынимать их из оборота ради колье… обсудили и решили не шиковать.
Я посмотрел на пюпитр для выступающих – за ним стояли кресла для королевской семьи. Шведские «помазанники» оказались весьма демократичным, участвовали во всех репетициях, волнения у меня не было совсем. Еще раз кинул взгляд на Аню, подавил в себе желание помахать рукой.
Справа от меня сел Бродский. От лауреата пахло табаком – опять смолил где-то. Иосиф Александрович прикуривал сигарету от сигареты и верно двигался в сторону рака. Или еще проще – инфаркта. Что быстрее наступит. Я был на его нобелевской лекции перед вручением наград. Выступал Бродский ярко, интересно. Топил за всеобъемлющую литературную деятельность, которая отличается ясностью мысли и поэтической интенсивностью. Запомнил фразу почти дословно. А еще про стихосложение как колоссальный ускоритель сознания. Никаких антисоветских выпадов и даже намеков Бродский себе не позволил, поэтому часть публики осталась разочарованной. «Империи зла» на лекции не случилось – чего приходили?
– Волнуетесь?
Тихо разговаривать до выхода королевской семьи дозволялось. Устроители просили только не вставать со своих мест и не вертеть головами. Поэтому говорили уголком рта, даже не глядя друг на друга.
Дуя в полую дудку, что твой факир,
я прошёл сквозь строй янычар в зелёном,
чуя яйцами холод их злых секир,
как при входе в воду. И вот, с солёным
вкусом этой воды во рту,
я пересёк черту…
Я процитировал один из самых знаменитых стихов Иосифа Бродского, аккуратно кивнул в сторону небольшой, малозаметной черточки на ковре, за которой виднелась вписанная в окружность буква N. Рядом с ней полагалось встать лауреату на вручении премии. Возле другой – встанет король.
– Пересеку черту и сразу жизнь поменяется.
– В Союз пустят?
– Мне и не запрещали въезд.
– А я слышал другое.
Слухов обо мне ходило много. Что я дезертир, сбежавший из части. Что я продался душманам и являюсь позором советской армии. Чуть ли не участвовал в расстрелах. Особенно один журналист из «Известий» изощрялся в придумках. Первая порция слухов и газетных пошла, когда меня с Морозовым выдвинули первый раз на Нобелевку. Вторая волна случилась после того, как я с Бабичем, который пошел
