с Деевым решили так. Ты будешь себя хорошо вести, если узнаешь, что Татьяна у нас. Ее смерть была глупой, случайной. Из-за какого-то уголовника, которому захотелось…
— Вы могли ее спасти. Татьяну двое суток держали в лесничестве, в подвале. Ни Греков, ни Крапивин не знали, что с ней дальше делать. Они не могли решить ее судьбу без вашей команды. Греков позвонил в Москву, тебе позвонил. Дело было перед самыми праздниками. Ты ответил, что надо подождать. И что было дальше?
— Принимать решение в одиночку я не хотел. Доложил Дееву. Он только плечами пожал, — и все. Она знала Грекова, как облупленного, и его сводного брата тоже знала. Что было с ней делать, отпустить? После всего, что они там с ней сотворили? Только без эмоций. Сам-то прикинь… Греков был моим агентом, я читал его перспективным. Он ездил за границу, налаживал контакты с нужными людьми. На самом деле он оказался пустым местом, трусом. Интересно, что этот подонок сказал тебе перед смертью? Знаю. Что он один чистенький…
Разин больше не задавал вопросов. Колодный попросил разрешения выкурить сигарету. Он курил, стряхивая пепел под ноги, и думал о том, что именно сейчас, этой весной, не хочется умирать. И кто бы мог сделать ставку, что он, как ни странно, опередит супругу в этой гонке, где победитель не получает ничего, кроме бесплатного венка от профкома. Интересно, жене скажут или нет? Наверное, будут тянуть до последнего. Соврут, что он в командировке, что задерживается…
* * *
Колодный сказал:
— Татьяну не вернуть. Но ты можешь получить материальную компенсацию. Такую значительную, что горечь утраты забудется. И еще одна штука. Все можно вернуть на круги своя. О дачном происшествии пока мало кто знает. Можно устроить так, будто с тобой ничего не случилось. Вернешься, якобы из Сочи, получишь страховку за сгоревшую дачу и недолго посидишь в Москве. А потом обратно в Нью-Йорк… Ты получишь совсем другие деньги. Будешь работать на старом месте и класть в карман восемь, даже десять процентов с каждой продажи. Плюс некоторая сумма вперед. Так сказать, за моральный ущерб.
— Десять процентов — это хорошая компенсация.
— Послушай, в Гохране столько добра, что они не знают, что с ним делать. Ящики, контейнеры, вагоны ценностей… Распродажа началась на заре советской власти и никогда не останавливалась. Те ценности, на которых была кровь, которые отжали у дворян и купцов, а владельцев довели до ближайшей стенки, — двигали в Америку. После войны, снова пошла торговля… Господи, ты быстро станешь миллионером.
— И что дальше? Что делать с миллионами?
— Не будь наивным. Коммунизм построят без тебя. Ты будешь поплевывать на политику, на КГБ и Советский Союз. Проснись, Алексей. И оглядись по сторонам. В Кремле сидят полоумные старики, которые вцепились во власть и не уйдут, пока их не закопают. Советский Союз скоро развалится. А мы пойдем на улицу, чтобы чистить чужие ботинки. В новом обществе бывшие шпионы не будут нужны. О нас не вспомнят. Рубля не кинут на бедность. Давай подумаем о себе сами…
Разин вылез из машины, шагнул вперед и распахнул водительскую дверцу. Дождь сюда не попадал, он лил рядом, в воздухе висела холодная водяная пыль. Иногда наверху грохотали тяжелые грузовики. Пара фонарей освещала стоянку голубым стеклянным светом. Колодный сидел на водительском месте и смотрел на него снизу вверх. Надежды в его взгляде уже не было, глаза потемнели, будто зрачки расширились, лицо сделалось бледным и каким-то плоским. На лбу обозначились морщины, почти незаметные днем. Губы сжались в тонкую серую линию. Он опустил взгляд и сказал:
— Брось, старина. Ну, кто не ошибался? Мало нас осталось, старых приятелей…
Разин приподнял руку с пистолетом и трижды нажал на спусковой крючок. Выстрелы прозвучали тихо, словно глухие хлопки. Первые две пули вошли в плечо, разорвав сухожилия и мягкие ткани, едва тронули кости. Последняя пуля ударила в бок, задев нижнюю долю легкого. Колодный повалился на пассажирское сидение, на цветы. Он лежал на двух передних сиденьях, оставаясь в сознании, и дышал ртом, боясь захлебнуться кровью.
Он косил на Разина черным зрачком и старался не шевелиться, чтобы не причинять себе боль. Наверху снова загрохотало, будто по небу прокатились раскаты грома, это по мосту пошла новая фура. Разин сделал шаг вперед и дважды прицельно выстрелил в голову, остальные патроны расстрелял в корпус. Он захлопнул водительскую дверцу, забрался в салон на заднее сидение и платком стер пальцы с металлических поверхностей и гладких матерчатых чехлов. Вылез и протер ручку задней дверцы. Он сдвинул шляпу на лоб и пошел пешком в сторону набережной, по дороге разобрал пистолет и бросил части под решетку ливневой канализации.
Глава 37
Этот весенний, ничем особо не примечательный день, выпавший на пятницу, по случайности оказался последним днем жизни помощника Генерального прокурора СССР Глеба Борецкого. Еще вчера его непосредственный начальник уехал из Москвы на трехдневное совещание в Сочи. Значит, можно было свободно вздохнуть.
В полдень Борецкий перекусил в буфете, выпил натурального крепкого кофе и почувствовал такое брожение жизненных сил, что рысью вернулся в кабинет и стал листать записную книжку, где на последних страницах были записаны два-три телефона интересных женщин. Пару минут он раздумывал о некой Зинаиде Павловне, представляя ее алые губы, беспокойные руки и глаза, горящие нездоровым лунатическим блеском. После некоторых колебаний он решил, что этот вариант, пожалуй, подойдет.
Глеб Максимович среди сослуживцев был известен своими глубокими, почти энциклопедическими знаниями, педантизмом, высокой требовательностью и умением доводить до конца начатые дела, даже мелкие, незначительные. Однако педантизм и требовательность касались, в основном, не себя самого, а людей зависимых или подчиненных по службе. Себе он позволял некоторые послабления, свободный график работы в те дни, когда душа и тело просили чего-то возвышенного, прекрасного. Например, сауны, бассейна и общения с Зинаидой Павловной.
Около часа он сделал строгое лицо и забежал в приемную Генерального прокурора, покрутился там и мимоходом сказал секретарше, что уезжает в Министерство внутренних дел, у них там проблемы, надо поговорить с людьми, машина не нужна. Глеб Максимович не обязан отчитываться перед секретаршей, куда поехал и зачем, но все-таки, если кто о нем вдруг вспомнит, пусть знают: он не порхает в райских кущах, собирая сладостный нектар удовольствий, а пашет, как тягловая лошадь. И, кажется, на бумажной ниве скоро заработает грыжу.
— Вы еще вернетесь? — спросила секретарша.
— Возможно, — Борецкий улыбнулся, но как-то криво, будто сказал двусмысленность. Он точно знал, что не
