после значительных беспорядков, должна была принять законы, возрождающие старые институты. К сожалению, король Фердинанд VII не добился успехов ни во внешней, ни во внутренней политике и не смог реализовать обещанные реформы. Отказавшись от контроля за политическим процессом, он превратился в короля, чья функция была сведена к смиренному принятию «всех актов народной власти». Далее Стурдза описывал собственное ви́дение того, как Фердинанд должен был проводить реформы. Для восстановления древних институтов требовалось законодательство, опирающееся «на более или менее совершенную гармонию веры, науки и власти». Вооружившись такими законами, правительство могло бы выступить против основных причин революции: нерелигиозности, несправедливости и неплатежеспособности. В частности, испанскому правительству следовало усилить религиозный характер образования, укрепить полицейские структуры и принять меры для разумного распоряжения общественным богатством. Ничего из этого не было сделано. И хотя Россия еще не столкнулась с последствиями революции, моральная зараза распространялась очень легко, особенно в эпоху активного взаимодействия между народами. Стурдза не верил, что конгрессы или союзы могут остановить принцип революции. С его точки зрения, правительства должны были бдительно следить за малейшими проявлениями революционного духа и жестко подавлять их в зародыше.
Несмотря на подобную риторику, в своих депешах и письмах Стурдза открыто признавал, что испанский кризис становится трудным для понимания. Он не считал, что факт революции служит законным основанием для вмешательства во внутренние дела Испании. С его точки зрения, союзники должны были выступить с официальной декларацией, основанной на праве народов (le droit des gens). Конституция 1812 года отрицала суверенную власть короля, тем самым нарушая права, признанные всеми европейскими народами[396]. Стурдза также был убежден в отсутствии единой политики, которая была бы эффективна в борьбе с революцией; в разных странах политика должна быть разной[397]. Эта мысль перекликается с убежденностью (и надеждой) императора Александра, верившего, что единство союзных государств, и в особенности единство их принципов, защитит мир от революционной угрозы, чье существование подтверждали история и опыт. По словам Стурдзы, российский монарх встретил новости о революции в Испании с глубокой скорбью[398]. К сожалению, эта скорбь не побудила союзников к действию.
Столкнувшись с бездействием союзников, русские дипломаты продолжали утверждать, что внутренние реформы могут спасти Испанию от последствий революции[399]. Подразумевалось, что король все же сможет установить контроль над революцией, которая таким образом переродится в законные политические изменения. Дипломатическая переписка от июня и июля 1820 года показывает, насколько сложной, опасной и непонятной казалась ситуация[400]. К июлю до российского Министерства иностранных дел дошли сообщения о том, как Мадрид выступает против конституционного строя и правительства. В письме из Парижа генерал Поццо-ди-Борго, полномочный министр Александра I, утверждал, что единственная надежда Испании на мир – это прочный союз короля и кортесов. Без контроля монарха реакционные роялисты привели бы страну к гражданской войне. В докладах графа Булгари, который ранее называл короля Фердинанда пленником, сквозит некоторый оптимизм. В сообщениях от 14 (26) июня и 21 июня (3 июля) 1820 года он описывал подготовительную работу кортесов как упорядоченную, а дискуссии между депутатами – как умеренные. И хотя представители Испанской Америки как будто склонялись к оппозиции, в состав кортесов были включены тридцать представителей Америки и трое представителей Кубы. Это позволило российским чиновникам предположить, что худшее осталось позади.
Испанская революция и колонии
В отношении Испанской Америки союзники также выбрали тактику бездействия. Политические условия в Испанской империи создавали проблемы для участников европейского альянса, как до восстания на полуострове, так и после. Мятежи в южноамериканских испанских колониях начались еще с 1808–1810 годов. Испанские войска, взбунтовавшиеся 1 января 1820 года, также ожидали отправки в Южную Америку. Хотя отношения Испании со своими колониями не представляли собой прямую проблему для европейских государств, союзники начали обсуждать возможные решения еще до Аахенского конгресса. Российское правительство разделяло позицию испанской короны, согласно которой американские колонии были провинциями, а европейская Испания – метрополией. Россия надеялась, что Испании удастся создать разумные политические институты и приспособить свою политику к потребностям разных территорий, чтобы тем самым обеспечить мир, стабильность и устойчивую власть короля Фердинанда VII. Союзники, особенно Великобритания, могли бы выступить в качестве посредников, хотя в отличие от России, которая в 1817–1818 годах продавала Испании военные корабли, британское правительство отказалось рассматривать возможность вооруженного вмешательства. Другим тревожным фактом стало то, что дипломатические усилия по достижению мира при помощи посредничества не нашли последовательной поддержки у испанского монарха. В октябре 1817 года Фердинанд отклонил предложение Великобритании о посредничестве на том основании, что союзники не потребовали от мятежных колоний признать его суверенитет [Robertson 1941: 196–221; Saul 1991: 80–83; Bartley 1978]. Посланник России в Мадриде Татищев согласился, что предложение Великобритании не демонстрировало искренней заинтересованности в деле Испании[401].
В 1818 и 1819 годах союзники продолжали спорить о том, как умиротворить мятежные испанские колонии и разрешить конфликт с португальской Бразилией из-за провинций Рио-де-ла-Плата. Во время Аахенского конгресса пять держав призывали испанского и португальского монархов к умиротворению, действуя скорее как миротворцы, нежели как посредники[402]. Что касается умиротворения, то Мадрид как будто поддерживал идею посредничества и рассчитывал, что пять великих держав морально поддержат его позицию. Если Франция и Россия не отвергли идею прямого военного вмешательства в интересах Испании, то Британия по-прежнему выступала против. Каслри при поддержке Меттерниха выступал за создание коллективной декларации, согласно которой Испания согласилась бы принять посредничество, а союзники ограничились бы действиями по умиротворению. Каподистрия (как доложил Нессельроде императору Александру) выступил против идеи объявить о принципиальной невозможности военной помощи, по его словам, такое решение только ободрило бы повстанцев. Он предпочел бы услышать планы испанского правительства по умиротворению колоний. Российские дипломаты признавали тот факт, что союзники расходились во мнениях относительно поддержки Испании, и Каподистрия даже предположил, что такая неопределенность может вызвать беспокойство среди повстанцев. Однако он признавал еще и то, что союзникам не хватает данных о «реальном состоянии Америки и обстоятельствах восстания, чтобы судить об эффективности средств, к которым они могли бы прибегнуть против распространения зла». Россия предпочитала действовать в рамках союза и потому во время переговоров отказалась поддержать меморандум Франции, подразумевавший применение силы. Молчание Пруссии Каслри расценил как поддержку британской позиции. Учитывая, что Испания не была допущена к участию в конгрессе, Франция также отказалась выразить свое мнение по поводу предложения Каслри[403].
Обсуждения в Аахене так и не привели ни к каким результатам. В своем декабрьском послании Фердинанду VII император Александр дал понять, что военное сотрудничество для оказания помощи Испании было практически неосуществимо[404]. Историки также сообщают, что в декабре Фердинанд снова отверг иностранное участие, на этот раз прямо. Несмотря на категорический тон его сообщения, с конца 1818 года по март 1819 года российские дипломаты не оставляли попыток убедить испанского короля принять посредничество Великобритании[405]. Как отмечалось в депеше от 13 (25) декабря 1818 года, направленной Каподистрией Татищеву и одобренной Александром, еще в 1815 году Испания поставила себя вне сферы европейских отношений.
Едва восстановив свою независимость и не упрочив в достаточной мере своего внутреннего положения, раздираемая противоречиями в делах управления колониями, эта держава… под влиянием определенной неприязни, пожелала обособиться от всех других государств, возможно намереваясь самой стать средоточием какой-то политической системы[406].
Действительно,
