ровным голосом произнес витиеватую речь.
Полковник выслушал его с подобающим вниманием и в ответ, в свою очередь, сказал несколько фраз на чистом дагестанском наречии, обнаружив тем свое мусульманское происхождение. Впрочем, Наджав-бек с первой встречи узнал его: это был родной брат мих тулинского хана, Искандер-бек, давно служивший в русских войсках и состоявший в последнее время при генерале Фези.
За все это время, пока Искандер-бек говорил с Наджав-беком, юноша стоял подле, пожирая отца горячим взглядом, но ни одним звуком не выдав своего волнения.
Обменявшись взаимными любезностями, Искандер-бек предложил Наджаву сесть. По мановению руки им были поданы коврики, на которые они и уселись, один против другого.
Искандер-бек в коротких словах изложил Наджаву условия выкупа, еще раз спросив, принимает ли эн их.
Старик, мучимый нетерпеливым желанием поскорее обнять своего сына, поспешил утвердительно ответить на вопрос Искандер-бека, после чего, по приказанию последнего, с русской стороны отделился молодой казачий хорунжий с довольно объемистой шкатулкой в руках, в которой, свернутые столбиками, лежали золотые монеты.
— Можешь не считать, верно, сам считал: десять тысяч ровно.
— Тебе я верю, — наклонил голову Наджав и тут же начал перекладывать монеты из ящика в свою походную сумку.
Когда деньги были приняты, дошла очередь до живого обмена. Только теперь Наджав обернулся к своему сыну и с лицом, сияющим радостной, счастливой улыбкой, протянул ему руку.
Мальчик вскрикнул и с радостным визгом бросился на шею к отцу.
Сцена была трогательная, но непродолжительная. Наджав скоро опомнился и, отстранив сына, принялся горячо благодарить русских в лице Искандер-бека за милость, дарованную ему возвращением ему обратно его ребенка.
Пока он говорил, мимо них с угрюмыми лицами с русской на чеченскую сторону прошло несколько человек — возвращаемых русскими пленников. Тут были взрослые мужчины, дети и несколько женщин.
Проходя мимо Спиридова, стоявшего тоже на мосту, они торопливо взглядывали ему в лицо, прикладывали руку к сердцу, точно выражая тем свою признательность.
В какой-нибудь час времени процедура обмена была окончена. Спиридов в последний раз пожал руку Наджаву, единственному горцу, к которому у него оставалось дружелюбное чувство, и обе партии двинулись, каждая в свою сторону.
Как только Спиридов очутился на русской стороне, им вдруг овладела непонятная слабость, словно страдания, перенесенные им в течение долгого времени, легли на его плечи тяжелым бременем и придавили его к земле. Он молча ехал рядом с Искандер-беком, тупо глядя перед собой, с головой, лишенной всяких мыслей. Внешние ощущения вяло проникали в его мозг и скользили по нем безо всякого следа. К большому своему удивлению, он даже не испытывал радости и оставался равнодушен и апатичен ко всему, происходившему вокруг. В числе свиты Искандер-бека он узнал знакомое лицо однополчанина своего, поручика Кострова, но у Спиридова ни на минуту не явилось желания расспросить его об общих знакомых и происшедших за это время переменах и новостях. Он только крепко машинально пожал ему руку, когда Костров в числе прочих офицеров поздравил его с возвращением. Спиридову не только не хотелось говорить самому, но он только одного и опасался, чтобы другие не начали расспрашивать его; но, на его счастье, полковник Искандер-бек отличался молчаливостью и во всю дорогу не задал Петру Андреевичу ни одного вопроса.
По мере того как Спиридов приближался к видневшейся вдали крепости, слабость его все усиливалась, голова кружилась, самого его бросало то в жар, то в холод, и по временам он на мгновенье забывался, инстинктивно хватаясь за гриву коня. Не было сомнения в том, что он серьезно заболел. Болезнь эта являлась, очевидно, последствием сильного нервного волнения, испытанного им в течение последней недели, предшествовавшей освобождению, в продолжение которой он ничего не ел и почти не спал, ибо стоило ему только на минуту забыться, как им завладевали тяжелые сновидения. То ему снилось, будто он только что попал в плен, и горцы влекут его в горы, осыпая ударами и подвергая всяческим унижениям; то ему грезилась гундыня, умирающий Назимов и слышался его страшный, хриплый шепот; то, как живые, вставали перед ним лица Арбузова и Петюни. Взволнованный, испуганный, обливаясь холодным потом, Спиридов просыпался и уже долго не мог заснуть.
Он лежал с открытыми глазами, тревожимый тяжелыми сомнениями и страхом.
"А что, если почему-нибудь размен не состоится? — думал он, холодея от ужаса. — Произойдет непредвиденная задержка, предъявятся новые требования?.. Вдруг сын Наджав-бека умрет в дороге, старик не поверит, а если ему покажут труп, он вместо возвращения сына предъявит новые требования. Переговоры затянутся, опять явится необходимость снестись с Петербургом… Опять убийственно медленно потянется время…"
Спиридов инстинктивно чувствовал, что, если это случится, он не выдержит и с ним произойдет что-нибудь ужасное…
Днем, при ярком солнечном свете, тревоги Петра Андреевича немного утихали, давая место бодрой надежде на счастливый исход последних переговоров; но с приближением ночи они, как сказочные упыри, выползали из своих нор и принимались сосать его сердце. Неизвестно, что бы случилось со Спиридовым, если бы такое напряженное состояние продолжалось еще неделю, но и теперь он чувствовал себя совершенно больным.
Едва держась на лошади, почти не видя ничего из происходившего вокруг него, никого не узнавая, с пылающей головой и померкшим взглядом, подъехал Спиридов к дому коменданта крепости Угрюмой, где, как его предупреждав и, ему была приготовлена комната, и, остановив коня, тяжело сполз с седла Последним впечатлением, врезавшимся в его мозг, было широкое, бородатое, несколько изумленное лицо казака, подхватившего его под руки; в то же мгновенье все завертелось перед ним, слилось в одну нестройную картину, в висках застучало, во рту сделалось горькогорько, до того горько, что все лицо его сморщилось, и он потерял сознание.
XXI
Всякий раз, когда Спиридов приходил в себя, его глазам представлялась одна и та же картина: небольшая комната с низким бревенчатым потолком и голыми стенами скупо освещена сальной свечой, помещенной в глиняной чашке, наполненной водой. Около изголовья кровати, на которой лежит Петр Андреевич, виднеется угол белого деревянного стола, на котором стоит оловянная кружка и целый ряд пузырьков и склянок, частью пустых, частью наполненных жидкостями разных оттенков. Прямо против кровати в полумраке неясным силуэтом темнеет ширма, за нею виднеется конец скамьи, на которой креп ко спит полураздетый солдат. Его, впрочем, не видно, торчат только босые ноги в татарских чустах да нижний край шаровар, но Спиридов почему-то знает, что это солдат, и именно солдат-фельдшер. Почему он знает — неизвестно; впрочем, он и не старается уяснить себе. Он лежит с открытыми глазами и с
