в Семёновский полк. Ты тоже в Семёновском состоишь?
– Так точно.
– В те времена, помню, в двадцать лет уже генералами становились, дома сидючи. Правильно Павел Петрович сделал, что прекратил такое безобразие. Признаться, я и сам до семнадцати в учебном отпуске был. А в семнадцать только капрала получил. И матушка, помню, тогда померла при родах. Отец весь в делах, весь в службе. Я отправился в Петербург на действительную службу. Ох, декабрь был студёный. Вот так. Думаешь, почему я солдат понимаю хорошо, да потому что сам солдатом служил. Товарищи мои, кои из шляхтичей, чудаком меня считали. Да я и остался таким чудаком.
– А офицером вы когда стали?
– Ой, дай Бог памяти, было мне тогда двадцать четыре или двадцать пять. Я в Ингреманландском полку служил. Между нами говоря, и тут мне батюшка подсобил. На приказе его роспись тоже стояла. Он уже в звании генерал-майора был. Ой! – вдруг вспомнил он, и глаза его заблестели. – Тогда же я стихи писать стал. И получалось же. «Разговор Герострата с Александром Великим в царстве теней». Литераторам нравились мои стихи. Даже с Сумороковым меня сравнивали. Да и сам Александр Петрович благоволил ко мне. Даже плоды потуг моих стихотворных опубликовал в сборнике Академии наук. Помню, узнав о том, я словно на крыльях летал. Подумывал, уж не бросить мне службу, да податься в литераторы?
– Царица, севером владея,
Предписывает всем закон….
– вспомнил я строчку, как-то прочитанную мной в старом номере «Вестника литературы».
– Ах ты, пострел, – погрозил мне Суворов перстом и расцвёл от удовольствия. – Знаешь?
– Только несколько строк:
В деснице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон,
Она светилы возжигает,
Она и меркнуть им велит…
Дальше не помню.
Чрез громы гнев свой возвещает, – подсказал Суворов и сам продолжил:
Чрез тихость благость всем явит.
Героев Росских мощны длани
Ея веленья лишь творят;
Речет – вселенная заплатит дани,
Глагол Ея могуществен и свят!
О вы, Варшавские калифы!
Какую смерть должны приять!
Пред кем дерзнули быть строптивы?
Не должно ль мстить вам и карать?
Ах, сродно ль той прибегнуть к мщенью,
Кто век свой милости творит?
Карать оставит Провиденью;
Сама как солнце возблестит,
Согрея всех лучом щедрот –
Се царь иль Бог… исполненный доброт!
– закончил он. – Да, сочинял когда-то.
– Почему же вы не стали поэтом?
– Война началась. Фридрих Прусский вторгся в Саксонию и захватил Дрезден. Ну-ка достань с полочки вон тот том в охристом переплёте, – попросил он.
Я потянулся к книгам, вытащил старый потёртый том и передал Суворову. Он раскрыл его на нужной странице.
– Вот, слушай. Это изречения Фридриха. «Нужно заставить себе служить ад и небо. Раз должно произойти надувательство, то шельмами должны быть мы». И ещё: «Что касается имени столь страшного – агрессор, то это пустое пугало, которое может воздействовать лишь на робких духом… Истинный агрессор, кто вынуждает другого вооружаться и начинать предварительную войну, чтобы тем избегнуть более опасной, ибо из двух зол следует выбирать меньшее». А вот, что он о нашей армии говорил: «Москвитяне суть дикие орды, они никак не могут сопротивляться благоустроенным войскам». Только его «благоустроенные войска» вечно были биты «дикими ордами». Семь лет Европа воевала с Фридрихом.
– И вы проявили себя на полях сражения?
– Нет, – грустно ответил он. – Помню, мне дали сопроводить в Пруссию семнадцать батальонов. Я уж подумал: вот она, моя звезда славы. Но и тут батюшка мой перестарался, все уберегал меня. Назначен был я комендантом Мемеля. Идя в Пруссию, я думал о боях, ночных вылазках, отчаянных штыковых атаках. А тут – на тебе: склады, магазины, фуражировка, госпитали…. Только через год уговорил отца. Тот долго сопротивлялся, но все же добился моего перевода дежурным офицером к командующему армии. Я уже в звании полковника был.
– А армией тогда командовал генерал-аншеф, граф Фермор?
– Верно! Хорошо знаешь историю. Ох, что за человек был этот Виллим Виллимович! Жёсткий, и в то же время – чуткий. Мог бесстрашно перед строем, под пулями и ядрами проехаться, словно на прогулке. А бывало, в госпиталь после боя пойдёт и с ранеными разговаривает, утешает их. Солдаты и офицеры обожали его. Больше скажу, у меня два отца было: один Василий Суворов, а другой – граф Фермор. Благодаря ему, я и состоялся, как боевой офицер. Пороху с кровью понюхал. В атаку бросался так, что голова горела огнём, а иной раз и страху натерпелся – впору в штаны наложить. Но именно тогда я понял, для чего меня Бог сотворил, какова истинная судьба моя.
Он выпрямился, глаза его горели, лицо порозовело.
– Ох, не забуду первую свою большую битву под Кунецдорфом. Судьба всей Европы стояла на карте. У нас в армии старых солдат меньше половины. Остальные – новобранцы, толком не обучены. Из конницы – пять тысяч калмыков. Те, конечно, отчаянные рубаки, но пушек страсть как боялись. Если бы Фридрих нас опрокинул, то ему ничего больше не мешало захватить половину Европы, а то и Францию со Швецией подмять под себя. Тогда командовал армией Салтыков. Ох и хитрец был. Придумал же выстроить треть войска так, что Фридрих подумал, будто перед ним вся армия. Надавил, напёр пруссак…. У него тактика была такая, косой атакой называлась. Надавит на один фланг, рассеет, и тут же основные силы в центр перебрасывает. Ох и жарко было. Почти все орудия наши захватил. Хорошо в резерв подвезли новые пушки. Пётр Иванович Шувалов тогда начал отливать свои единороги. Решил опробовать в сражении. А Фридрих уж думал все – виктория! Уже в Берлин письмо отправил, мол, победил, готовьте триумф. Да не тут-то было. На его хвалёных лейб-кирасиров калмыки чугуевские кинулись, да побили всех. Прусская конница бросилась назад, да свою же пехоту подавила. А в это время Шувалов как дал залп картечью. Шуваловские гаубицы стреляют далеко, да заряды мощные, а прусские старые пушки их достать не могут. Перемололи армию Фридриха, да потом погнали. Фридрих удирал так шибко, что шляпу свою потерял.
– А потом что?
– Сам знаешь. Остановились. Салтыков, он хоть и хитёр был, да слишком осторожный. Я тогда подошел к нему и попросил кавалерию, чтобы на Берлин идти. А он мне отвечает: Молод ещё советы давать. Наше дело воевать, а думать за нас матушка Екатерина будет.
Суворов засмеялся, потёр ладонью лоб.
– Ну, все! Время позднее, пора почивать. Настасья! – Крикнул он. –
