только всё будет готово.
— А ромеи?
— Василевс Исаак Ангел согласен пропустить отряды крестоносцев через свою империю и даже обещал переправить их в Малую Азию. Сейчас ведутся окончательные переговоры.
— А где же наши войска сумеют встретиться?
— На Босфоре, ваше величество!
Всеволод Юрьевич пропустил мимо ушей эту неуклюжую лесть.
— Что ж, я должен подумать, — вставая, сказал он. — О своих намерениях я извещу моего брата Фридриха...
Конечно, никаких намерений относительно военных действий против арабов у великого князя не было и быть не могло. Идти ратью на Иерусалим, когда по горло своих забот и неурядиц, смеху подобно. Но Всеволод Юрьевич помнил слова своего первого наставника, аввы[82] Василия: «Умный политик никогда не даёт прямого и однозначного ответа. Даже отказывая, он никого не лишает надежды и потому не наживает себе врагов». Пусть Краснобородый надеется. Недаром и в народе говорят: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться».
Всеволод Юрьевич подошёл к окну. Во дворе немцы садились на коней. Из туч проглянуло солнце и осветило за рекой гнедые осенние увалы, напоминавшие издали боевые шеломы, слегка помятые и тронутые ржавчиной.
Глава 38
...А в это время в далёком Галиче, на правом берегу быстроводного Днестра, умирал Ярослав Владимирович, прозванный в народе Осмомыслом. За три дня почуял он приближение кончины, и все три дня раздавали по монастырям и нищим его казну. Со слезами на глазах каялся князь перед народом.
— Отцы, братья и сыновья, — говорил он, — вот отхожу я от этого света суетного и иду к творцу моему. Плачу же не потому, что вижу последнее солнце, но потому что согрешил больше всех. Простите и отдайте вины мои.
Потом, созвав бояр, Ярослав Владимирович велел им присягнуть меньшому сыну, рождённому от наложницы Анастасии, которую мятежная знать когда-то сожгла на костре живьём.
Вместе со всеми целовал крест и старший сын Владимир. Ему в удел отец давал Перемышль.
Но, как видно, обманулся на этот раз многогранный ум Ярослава. Не успели слуги убрать с поминальных столов посуду, как встала в Галиче великая смута.
Преступив клятву, бояре выгнали вон младшего князя, поскольку считали для себя зазорным кланяться приблудку. На галицкий стол был возведён Владимир. Сей муж не унаследовал от отца мудрости, зато в непотребных делах не знал себе равных. С пьяных глаз он бесчестил чужих жён и дочерей и докатился до того, что отнял супругу у какого-то попа. Это была последняя капля, павшая в чашу терпения богобоязненных галицких бояр. Никто не спорит, почти у каждого из них были те же человеческие слабости, но ведь и грешить надо умеючи, а не напоказ.
Словом, в один отнюдь не прекрасный день жизнелюбивый Владимир Ярославич принуждён был бежать от своих подданных, ибо они грозили ему расправой. Бежал он в Венгрию, к королю Беле III.
Галичане тем временем пригласили к себе князя Романа Волынского. Роман отказываться не стал, да и кое-какие права на Галич у него имелись: его дочь приходилась Владимиру снохой. Но свои права на русское княжество предъявлял и король венгерский, поскольку его мать звали Ефросиньей Мстиславовной и состояла она в дальнем родстве с Ярославом Осмомыслом. В каком именно родстве, Бела доискиваться не стал, а повёл свои полки прямо на Галич.
Через седмицу венгерская хоругвь — золотая корона с ангелами по голубому полю — уже полоскалась на днестровском ветру над стенами древнего детинца.
Вскоре галичане пожалели, что открыли ворота непрошеным гостям. В городе начались грабежи и насилия. Владимир тоже крепко просчитался, понадеявшись на помощь венгров. Бела III объявил королём Галиции своего сына, а незадачливого князя отправил в Венгрию и вместе с попадьёй заточил в каменной башне. Однако Владимиру удалось подкупить стражу и бежать в Немецкую землю. Император Фридрих Барбаросса, узнав о том, что беглец доводится великому князю Всеволоду Третьему родным племянником, принял его ласково и обещал заступиться. Вместе со своим послом он отправил Владимира к подручному польскому князю Казимиру и велел тому посадить на галицкий стол законного наследника.
Казимир не посмел ослушаться приказа, и польское войско выступило в поход. Видно, галичанам венгерское владычество показалось не сладким, потому что они встретили своего беспутного князя с радостью. Известно, из двух зол выбирают меньшее.
Владимир, конечно, сознавал всю шаткость своего положения. Покуда он не заручится поддержкой могущественного дяди, не будет ему покоя не только от князей иноземных, но и от своих. И он сел писать покаянное письмо Всеволоду Юрьевичу.
* * *
Великий князь в сопровождении Елисея Никитина шёл через левкасный двор, мимо творильных ям, в которых холопы перелопачивали белую, как горностаевый мех, известь. Тут же её протирали и просеивали сквозь частые сита, а до того вымораживали на холоде, чтобы сделалась она рассыпчатой и мягкой.
Кругом валялись рогожные мешки с вычесанным льном, мукой и еловой корой. В огромных чанах известь перемешивали с корьём, добавляли муки и мелко изрубленного льна — и получался левкас. Им покрывали стены собора под краску.
— Спелый левкас — всему основа, — говорил Никитин дорогой. — Готовя его, торопиться не следует. А почему? Да потому, что на худом левкасе краски живут недолго, а росписи покрываются соляными бельмами.
С главного входа в храм строительные леса уже были убраны, и стены по швам розовели цемянкой — скрепляющим раствором из извести, толчёного кирпича и древесного угля.
Внутри собора было сыро и грязно. Пахло извёсткой, скипидаром. Ушаты с водой, горшки и корчаги с красками, берестяные туеса с левкасом стояли повсюду, впритык. На высоких сосновых помостях у стены работали двое — левкащик и живописец. Левкащик был Всеволоду Юрьевичу незнаком, а в художнике он узнал Воибора. Великий князь хотел было позвать его, но Никитин сказал:
— Прости, государь, только отрывать людей от дела сейчас никак нельзя. Свежий левкас схватывает краски намертво, а как высохнет, то писать станет несподручно.
Не говори зодчий шёпотом, стены храма гулко повторили бы его слова: для полнозвучия и облегчения сводов в кладку были вмурованы голосники — глиняные сосуды, похожие на кринки.
Летала в руке Воибора щетинковая кисть, и проступали на стене дивные образы. Загорались на них жемчугами оплечья, цвели подобно весенним полянам плавные складки одежд. Медвяная охра, лазорь, празелень, голубец и киноварь, казалось, пели неслышную песню, оживая в соседстве друг с другом.
«Всё на земле тлен, кроме труда и красоты, — подумал великий князь. —
