та же, но теперь всё касалось зрения.
В «Кальтенбурге» на первый план выходят другие человеческие чувства: осязание, обоняние и вкус. Говорят, что если подержишь в руках птицу, от запаха избавиться невозможно. Как ни отмывайся. От первой до последней страницы романа «Кальтенбург» говорится о попытках человека отмыть свои руки.
Итак, пять чувств и их роль в исследовании утраченного времени: великим предшественником здесь является Пруст, и отсылки к Прусту нередко встречаются в произведениях Марселя Байера, хотя акцент немного смещается. Если Пруст хочет вернуть прошлое, то Байер пытается понять, чего стоит это возвращение.
Подобные сравнения обязывают. Планка установлена высоко. Но в композиции романа Байера есть недостатки. После великолепного начала с участием постаревшего профессора Кальтенбурга (время действия – канун объединения Германии), примерно к середине повествование начинает разваливаться под собственной тяжестью. Все эти нежно выпестованные аллюзии, намеки, второстепенные персонажи; всё это огромное количество деталей, весь этот океан невысказанных вопросов, это неистовое колебание между «сейчас» и «тогда» заставляет читателя мечтать об авторе, сортирующем свой материал более вдумчиво и трезво.
Хотя, возможно, более серьезная проблема касается способа повествования. История рассказывается молодой женщине. Почему? Эта женщина – в книге ей отводится роль надежного свидетеля истины – так и остается безликой. Наверное, любая книга нуждается в подобных конструкциях, но не все писатели умеют ловко прибирать строительные леса после того, как строительство завершено.
Это, однако, не мешает признать, что Марсель Байер написал серьезный и амбициозный роман. Байеру вполне удается описать работу памяти именно как труд – тяжкий, требующий времени и усилий, порой приносящий отчаяние. Ему также удается оживить серые зоны правды, чего большинство из нас предпочитает не делать, возможно, даже не отдавая себе в этом отчета. И всё это реализуется с помощью продуманной, нервной прозы, в которой запятых больше, чем точек. Марсель Байер создает намеренно незавершенную картину того, как призраки прошлого преследуют нас, поколение за поколением.
Натали Саррот и тире
Впервые опубликовано в газете Dagens Nyheter 17 ноября 2007 года.
Натали Саррот не любила описаний.
Она также не любила кавычек и двоеточий. А еще терпеть не могла ремарок вроде «сказала Жанна», «ответил Поль» или «улыбнулась Мадлен». Всё это слишком топорно, слишком традиционно.
Да и вообще, подобный тип повествования больше не вызывает доверия, – заявляла Саррот. Современный читатель – не тот, что был во времена Бальзака. Мы живем в эпоху недоверия. Так что долой описания, кавычки и двоеточия.
Но мало что писательница не любила так же сильно, как рассуждения и анализ. Настоящая литература должна заниматься чем-то другим. Она должна быть непосредственной, должна создавать образы изнутри. Нужно обращаться к читателю напрямую, в то время как всезнающий автор способен лишь ходить кругами.
Так что Натали Саррот не сильно почитала таких авторов, как, например, Пруст, который больше других уделял внимание анализу механизмов человеческого сознания. Саррот полагала, что романное искусство Пруста давно устарело – хотя сама читала его с большим удовольствием.
Но что же останется? Если очистить романное искусство от описаний и рассуждений, если удалить приправу в виде реплик «сказал Пьер» или «рассмеялась Франсуаза» – что останется?
Ответ такой: речь.
Речь была тем королевством, где Натали Саррот правила безраздельно. Уточним: непосредственная, спонтанная речь. Вот почему писательница отвергла неуклюжие кавычки. К чему что-то цитировать? Кавычки создают дистанцию, порождают иронию, а Саррот это не интересовало. Она предпочитала простое тире. Любая речь должна быть прямой. Это первое. А второе – реплики должны подаваться в чистом виде, без подпорок вроде описаний внешности, окружающей обстановки или прочих обстоятельств.
Речь заполняет все писательские работы Саррот, от начала до конца. Всё вращается вокруг разговора между людьми, будь их двое, трое или десятеро. Даже автобиография писательницы, «Детство» (1983), написана в форме диалога. Книга – это беседа двух безымянных «я». Возможно, оба эти «я» и есть автор, а возможно, и нет. Может показаться, что такой текст схематичен, «сделан». Но на самом деле книга наполнена пульсирующими картинами детства, точными, непосредственными, и поэтому чтение доставляет истинное удовольствие.
Среди прочего, Саррот рассказывает о том, как в восьмилетнем возрасте прочла книгу Майн Рида. Книгу эту подарил будущей писательнице отец – сам зачитывался ею, когда был маленьким. Но девочке книга не очень понравилась. «Я убегала от длинного описания прерий к спасительным тире, которыми открывались диалоги»[100].
Тире способно открыть целый мир, и Саррот сделала этот мир своим. Этот мир не сгибался под тяжестью литературной традиции. Так Натали Саррот открыла новые горизонты и вписала свое имя в историю современной литературы. Диалогичностью отмечено всё, что она написала. Даже ее эссе отталкиваются от диалога, что отмечает литературовед Энн Джефферсон.
Говорящие персонажи в произведениях Саррот, как правило, лишены имен, лиц и тел. Они – всего лишь голоса. Писательница разработала новый тип психологического реализма посредством концентрации внимания именно на голосах. Она стремилась зафиксировать прежде всего те едва уловимые движения сознания, которые проявляются, когда люди разговаривают друг с другом. Речь – это оркестровка тишины; речь меблирует пустую комнату наделенными смыслом слогами и гласными. Саррот обладала редким даром настраиваться на микроволны души.
1
Любой разговор включает в себя под-разговор, утверждала Натали Саррот в одном из своих эссе[101]. Она хотела уловить все шумы, помехи, бормотание, потрескивание. Так что ее диалоги – нечто совсем иное, чем у классиков вроде Расина. Писательница не стремится к ясности; скорее, взгляд ее прикован к тому, что теряется в тумане. Она и не мечтает о математической точности, ее материал – неопределенность. Она стремится раскрыть то, что говорится, когда не говорится ничего.
Можно, конечно, задаться вопросом: а не является ли это чертой, характерной для всех форм художественной образности? Разве литература не всегда говорит посредством невысказанного, разве суть не скрывается всегда между строк и не выходит на поверхность там, где ее не ожидаешь? Более или менее так. В случае с Саррот – более. Мало кому из писателей удалось, как Натали Саррот, сделать невысказанное своим главным орудием. Можно обнаружить некую родственную связь между ее творческим методом и поэтикой современной лирики.
Некоторые полагают, что Саррот – автор трудный. Если и так, то дело вовсе не в сложности языка; напротив – он повседневный. Проблема, скорее, в том, что множество слов опущено. Предложения постоянно начинаются, но Саррот не ставит точку. Всё, как правило, заканчивается эллипсисом, каковой является другим названием многоточия.
Использовать многоточие считается моветоном. Строгий редактор обычно в таких случаях
