1
До станции Кривые Горки третья рота мигом доехала – экстра. А на станции Кривые Горки слух прошел, дескать, не по правилу едем: положено приказом, кто на фронт – денежки вперед за два месяца. Ладно. Отдай денежки. Фунт хлеба и денежки – урожай не урожай.
А тут еще Федюшка Лохматкин – оптик по всем делам.
– Верно, – говорит, – положено это наивысшим начальством.
А с кого требовать? Начальство все впереди, а полуротный Овчинкин – шляпа и сам не в курсе.
Ладно. Нельзя ехать.
На станцию вышли. Кучками бродят. Торговлишка завязалась кой-какая. Только видят: стоит баба у звонка, веревку держит и очень грустно плачет. Тут же и военный с ружьем на нее наскакивает.
– Прошу, – говорит, – честью, баба, отойди от колокола. Убью на месте! Звонить нужно, потому поезд пассажирский…
А баба ему такое:
– Не отойду, кормилец, от колокола. Убей ружьем, Христа ради… Отдай лисью шубу, пять фунтов масла!
А Федюшка уже тут. Народ растолкал ручкой.
– Чего, – говорит, – тут такое приключилось?
Баба слезой давится. Баба очень слезой давится.
– Так и так, – говорит, – отряд заградительный лисью шубу… Зачем, мол, тебе, баба, шуба? Это, дескать, спекуляция.
– Не по правилу это… – сказала толпа.
А тут еще с четвертого взвода – Ерш по фамилии.
– Фу-ты, – говорит, – братцы, товарищ Федя, да отдадим бабе шубу!
Тут все заговорили очень.
– Живут, – говорят, – одни великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости. А шуба – вещь и стоит немалых денег.
Великий шум поднялся. А на шум – отряд заградительный, двенадцать человек, ружье к ружью.
– Разойдитесь, – кричат, – по мере возможности! Зачем этакое немыслимое скопление?
Слово за слово. Это, дескать, не по правилу, товарищи – шуба, пять фунтов масла.
Иные уже и винтовочки схватили, серьезно затворами щелкают, а Ерш и пулемет с лентами выкатил.
Отряд в двенадцать человек – в цепь и к лесу. Не иначе как окопаются на опушке. Смешно!
А народу все больше да больше. К цейхгаузу товарищи. Дверь ружьишком разбили. Добра там видимо-невидимо!
Баба тут взвизгнула очень тонко:
– Вон она, лисья шуба, пять фунтов масла!
А у самой каждое слово слезой омыто.
– Не по правилу это, – решили люди, осматривая лисью шубу. – Очень это не по правилу.
А тут вдруг Ерш бочонок в темном углу нашел. Рукой он по бочонку похлопывает, а сам такое:
– Фу-ты, братцы, а ведь это же масло.
– Совершеннейшее масло, – сказали люди, выкатывая бочонок из цейхгауза. – Совершеннейшее масло. Одни живут великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости.
А Ерш все рукой по бочонку.
– Именно, – говорит, – великолепное масло. И какая может быть война? И какой государственный масштаб?
Тут все закричали сразу:
– Не нужно денег, если так… Без денег поедем, братцы, – экстра…
2
А очень великолепно жить в провинции. В столицах полная нехватка хлеба, а, скажем, в Устюге каждый, даже маломочный, с огорода изрядный достаток имеет. Да и что с огорода!
Председатель исполкома кур разводит, член тройки тоже кур разводит, доктор Гоглазов – кур, а комендант станции кролиководством занят.
Чудак необыкновенный – этот комендант станции. Всегда он на высоте положения. Огороды его уже на версту раскинулись. Кролики у него во множестве плодятся. Мирное ему житье.
Только нынче нехорошая штука с ним вышла. Не удался день. С утра не удался день. С утра свиньи грядку турнепса пожрали. Хорошо, если его свиньи – к жиру, а если, скажем, Ипатовых…
На станцию комендант серьезным пришел. А тут еще барышня с бантом телеграмму сует – дескать, срочно и секретной важности.
Телеграмму прочел комендант – телом затрясся.
«…белогвардейцы и мятежники. Поезд 433… Разоружить. Бочонок масла…»
«Гм! Штука… Свиньи турнепс пожрали… Штука!»
– Алло, исполком… Срочно и секретной важности… Так, мол, и так и, пожалуйста, соответствующие меры…
«Гм! Штука… Мои – так к жиру, но Ипатовы, как пить дать Ипатовы».
Комендант станции и председатель исполкома на высоте положения. И к полудню на всех заборах листовки наклеены.
Дивятся очень прохожие. Что ж это, граждане? Листок…
На заборе театральная афиша – столичная труппа «Променад». Великолепные знаменитости.
Пониже корявая бумажка, и на ней: «Настоящая персидская оттоманка за полцены, с разрешения жилищной комиссии».
А рядом листок – и крупней крупного:
«Военное положение. Ходить до семи. Жиров полфунта… Белогвардейцы и мятежники…»
Штука! Как же так, граждане? Смешно – до семи. Если, скажем, секретарь исполкома, товарищ Бычков, в девять любовное свидание назначил. Любовная у него интрига с лета-месяца. А он в девять на Урицком мосту. Урицкий мост аж за тюрьму, в конец города. Гм! Смешно – до семи, если доктор Гоглазов… Тьфу ты, бес! А комендант-то, комендант-то как же с огородом?
Гм! Штука.
3
Председатель исполкома Петр Стульба с балкона слова лепит:
– Белогвардейцы и мятежники… Разоружить… Притянуть… Поезд 43… Бочонок масла…
Очень хорошо и длинно говорит председатель исполкома… Лепит – говорит, а сам руку этак вот, за пояс. Для истории. Иные так за борт или, скажем, – смешно даже – в карман, а Петр Стульба – за пояс.
– Позор! – сказал отряд матросов особого назначения и ряды вздвоил.
Котелки за спиной звякнули. Перемигнулись штыки с солнцем.
Напряглись клячонки. Клячонки-то очень напряглись – смотреть жалко. Еще бы – пушка трехдюймовая, пушкино дуло больше лошади.
Пушку эту у вокзала поставили дулом вдаль. Клячонок распрягли – нехай пасутся. А сами – в цепь.
Поезд едва до вокзала дошел – закричали как, задвигались матросы.
– Оружие! Оружие, сукины дети, кладите!
Дивится очень третья рота. Из теплушек лезет. А впереди Ерш из четвертого взвода вьюном вьется и всех подначивает:
– Не покоримся, братцы! Немыслимо положить оружие. Выкатим, братцы, товарищ Федя, пулемет, да и, пожалуйста, стрельнем, жажахнем по клёшникам!
