Биск. — Настолько просто, что, возможно, ты даже останешься жив. Хек Урс, Пташка Пеструшка, Густ Хабб — где они?
— Ах эти… — Старик показал туда, где возле хижины вверх по крутому берегу уходила тропа. — Полагаю, в селении Спендругль, в устье реки Блеклой, под крепостью Аспид. Вероятно, греются в «Королевской пяте» на Главной улице.
Убрав меч, Биск повернулся к Лишаю и Подлянке.
— Мы снова на суше, — объявил он, — и я теперь опять капрал. Здесь я отдаю приказы, ясно?
Лишай взглянул на товарища. Биск был ростом едва ли со свой меч, но телосложением походил на горную обезьяну, да и физиономией тоже. Глубоко посаженные маленькие глазки напоминали затупившиеся ногти похороненного заживо трупа. Когда Биск улыбался, что, к счастью, бывало не часто, обнажались толстые острые зубы, синие от листьев урлита. За свою жизнь он убил тридцать одного мужчину, семь женщин и одного ребенка, который плюнул ему на сапог, а потом рассмеялся и сказал: «Попробуй меня только тронуть! Таков закон!»
Биск попал на военную службу не по своей воле, собственно, как и все они, — тогда в Поборе и на большей части Стратема ожидали вторжения. Но Багровая гвардия высадилась и тут же снова ушла, а потом всем решили завладеть Певуны, и жизнь стала несладкой.
Теперь все это было позади.
— Ладно, капрал! — Подлянка пожала плечами с таким видом, будто собиралась воткнуть кому-то в спину нож. Казалось чудом, что они еще не перебили друг друга, однако договор есть договор. Вот когда они вернут себе добычу, в ход запросто смогут пойти клинки. Но не раньше.
— Идем, — сказал Биск и ткнул пальцем в собирателя. — Молодец, хороший ответ. Будешь жить.
— Спасибо, люди добрые! Да благословят вас боги!
Трое бывших стражников из города Побора направились к тропе.
Вуффин Гагс смотрел, как трое чужаков идут мимо его хижины, оставив ее нетронутой.
— Могло быть куда хуже, это уж точно, — вздохнул он.
Бросив взгляд на покачивающийся у берега баркас, Вуффин направился к нему, чтобы подобрать с песка привязанный к носу канат. Буря грозила вернуться, подобно шлюхе, которой заплатили фальшивой монетой, и ему хотелось уже поскорее покончить со всеми делами и сидеть в тепле и уюте в своей хижине, когда явятся разъяренные фурии. Все-таки лодка стоила немалых денег, и он не рассчитывал, что снова увидит тех троих придурков.
Но, помимо этого, у него еще оставалось немало дел до захода солнца.
Насвистывая себе под нос, Вуффин обвязал канат вокруг груди, просунул под него правую руку и наклонился вперед. Рассчитанная на двенадцать человек лодка была тяжелая, зараза, да к тому же построена солидно, на совесть. В молодые годы Гагс без труда выволок бы ее на берег, но теперь ему приходилось тащить со всей силы, зарываясь ногами в песок.
Возраст преследовал его подобно шепчущему демону, который проникал в кости, наполняя их слабостью и хрупкостью. Демон старости украл у Вуффина силу, ловкость и сообразительность. Если хорошенько обмозговать — весьма жалкая награда за возможность жить долго, что в очередной раз доказывало, что только дурак может согласиться на подобную сделку.
Возможно, где-то существовал некий бог, который однажды решил, что жизнь — неплохая штука, и воплотил ее в реальность, раздувая искру, пока не осталось ничего, кроме пепла, а потом сел и подумал: «А что, и впрямь сто`ящая вещь. Сотворю-ка я их побольше!» Но искра мужчины или женщины все же должна стоить большего, чем просто короткая и яркая вспышка во тьме.
Шаг за шагом собиратель продвигался вперед, и лодка за его спиной скрежетала о песок, покидая морские волны.
Мышцы Гагса помнили лучшие времена его молодости, а кости могли бормотать ему все, что заблагорассудится. А если утром вернется навязчивая ломота… что ж, он еще успеет проклясть тот день.
Повернувшись спиной к морю, Вуффин не увидел кроваво-красного паруса, появившегося на южном горизонте.
— Вызовы, связанные с осуществлением власти, — сказал Бошелен, поднося к свету хрустальный кубок и внимательно разглядывая вино, — требуют уникального в своем роде труда, суть которого в состоянии постичь лишь немногие из простонародья. Вы согласны с этим, сударь?
— Я говорил об этом много раз, — ответил Клыкозуб, бросая взгляд на Грошемила. — Как ты и отметил в первом томе «Тирании», писарь. Замечаете, Бошелен, как он записывает все наши слова? Я, да будет вам известно, работаю над книгой, трудом из многих частей, и этой ночью вы тоже стали составляющей повествования о моем восхождении к власти.
— Приятно слышать, сударь. — Бошелен поднял кубок.
— А если ваш товарищ соблаговолит что-либо промолвить, он тоже будет вознагражден бессмертием, воплощенным в пергаменте моих добродетелей… Грошемил, запиши: «Пергамент моих добродетелей»! Я, видите ли, наделен даром сочинять на ходу броские фразы и полон решимости сохранить их для будущих поколений. «Сохранить для будущих поколений»! Запиши, писарь!
— Увы, — произнес Бошелен, — таланты Корбала Броша заключаются в другом, и, будучи приглашен на ужин, он часто привлекает внимание своей скромностью и явной любовью к хорошей еде. Не так ли, друг мой?
Корбал Брош поднял взгляд от тарелки, облизал жирные губы и ответил:
— Тебе не кажется, Бошелен, что те трупы, которые я оставил снаружи, уже замерзли?
— Пожалуй, — кивнул Бошелен.
Что-то проворчав, Корбал вернулся к еде.
Клыкозуб махнул рукой, и слуга вновь наполнил его кубок.
— Меня всегда удивляло, — заметил он, — что подавляющее большинство обычных людей смотрит на трупы с ужасом и отвращением, в то время как я нахожу в их безжизненных позах некую выразительность.
— Воистину замечательно сказано.
— Вот именно. Плоть в самом безыскусном ее выражении.
— Плоть, которая переступает пределы повседневности и сама становится искусством, если учесть скрытый в ней потенциал.
— Да, потенциал. — Клыкозуб вдруг нахмурился. — Какой потенциал вы имеете в виду, Бошелен?
— Ну… возьмем, скажем, те тела, которые вы подвешиваете на крюках на стене вашей крепости. Разве они не символичны? Иначе зачем вообще их демонстрировать? Я бы сказал, что труп — это чистейший символ власти. Доказательство власти жизни над смертью, перед лицом которого сопротивление теряет всякий смысл, превращаясь в бесполезное падение в яму с известью, куда попадают все неудачники.
Пока он говорил, Клыкозуб вертел рукой почти перед самым лицом писаря, который царапал на своей дощечке так быстро, как только мог.
— Труп, друг мой, — продолжал Бошелен, — являет собой обнаженную истинную суть власти. Незамаскированную, очищенную от всех дымовых завес. Собственно, труп существует при любых формах правления. Не важно, покоится
