И ещё была «Молодая гвардия», мы про неё читали. Но батальон – это как-то принято стало. Не то чтобы модно. Просто чтобы как у всех. У всех батальоны. И у нас, и там тоже.
В нашем батальоне было максимум пятьдесят восемь бойцов. Максимум был перед последним сражением, в котором наш батальон был уничтожен. Пятьдесят восемь бойцов, из них девять – девочки. Но девочки тоже были нормальными бойцами. И всё равно, пятьдесят восемь – это мало для батальона. Это даже для роты мало. Это как усиленный взвод или два взвода – самое большее.
Однако такие батальоны тоже могли быть. Например на войне, после долгого отступления, когда все части понесли большие потери, и до переформирования вполне могли быть батальоны по двадцать человек и полки в сотню. Главное, что они сохранили свой номер, штаб, управление, документы, знамя. Тогда на переформировании их пополняли и снова отправляли на фронт. Такие полки и батальоны были бессмертными. Хотя, бывало, что через год из первоначального состава совсем никого не оставалось. Но сам батальон оставался. Так рассказывал наш советник, военный консультант и наставник дедушка Петро Прокопьич.
Мы могли думать о себе, что мы – батальон со Второй мировой, вышедший из тяжёлых боёв, но так и не отправленный на переформирование. Так и не отправленный. Не успели. Снова война началась. Или продолжилась та, Отечественная. Дедушка Петро Прокопьич говорил, что продолжилась прежняя война. Потому что недовоевали тогда. Не добили кое-кого. Наш батальон назывался «Юные скифы».
Это долгая история. Ad litteram история. Я в истории не очень разбираюсь. В истории разбирается Славик с улицы Ленина. Разбирался. Он рассказывал нашему командиру разные, хм, ну, тоже истории. Про историю. Когда-то здесь жили какие-то интересные народы. Скифы, гунны, готы. Может, это были разные народы. А может, один и тот же народ под разными именами. Я так и не понял. И вот мы, наверное, их наследники. Они были великие и храбрые. Мы тоже. И земля эта наша, мы её никому не отдадим. Поэтому мы – юные скифы.
Нашего командира зовут Бараш. Это не имя, но и не позывной. Это его творческий псевдоним, потому что он был поэт. Нет, он и есть поэт. Он живой. И я тоже живой. Некоторые остались живы, но батальон уничтожен. Наверное, потому что мы потеряли своё имя и своё знамя. Она была нашим знаменем, я это понял. И Бараш.
Я пришёл в батальон ради девчонки. Попросту говоря, пришёл за ней. Потому что я всегда за ней ходил, десять лет или даже больше. Когда она стала взрослой, и глазки-коляски и груди обозначились, и закруглились бёдра, тогда многие стали за ней ходить или даже бегать. Но я знал её с детского сада. Мы ходили в один детский сад. И в школу ходили вместе. Мы всегда дружили. Говорят, что она была очень красивой. У неё в батальоне был позывной Кукла, потому что красивая, как кукла. Но это видимость. Я-то знал, что она нескладная. У неё туловище длиннее, чем надо, а ноги короткие. Туловище как у осы брюшко – такое заострённое. И уши у неё. Я знал. Я же видел её каждый день, всегда, с детского сада. Но от этого я не меньше её любил, а только больше. Потому что она была моя, родная, такая вот – с осиным туловищем.
Когда мы стали взрослеть, то нам самим стало ясно, что любви до гроба у нас не получится (тогда мы не знали!). В смысле, что не получится у нас жениться, родить детей и жить вместе счастливо до конца. Потому что так не бывает. Обычно на таких девушках женятся парни постарше. Которые мужественные и загадочные, а не такой, который сидел на соседнем горшке. Да и парни потом находят себе других девушек, для которых они мужественные и загадочные. И лепят их под себя. Так всегда бывает, со всеми, и с нами так будет. Вот и она стала заглядываться на мужчин. Ну а я, я что, я потом тоже буду смотреть на девочек-малолеток. Я тоже такой, как все. Я не какой-то там необыкновенный.
Но мы не могли так оставить, что вся наша дружба, все эти годы, чтобы всё это было зря. Поэтому однажды мы договорились: будем друг у друга первыми. Она сама сказала: «Лёлик, всё равно мне когда-нибудь придётся это сделать с кем-то. Пусть лучше это будешь ты, с тобой мне не страшно». Я кивнул. Хотя мне, конечно, было страшно. Было страшно – именно с ней. Мне было бы не страшно с какой-то другой. А с ней – не знаю. Как-то даже трудно себе представить. Но я пообещал ей, и было бы нечестно, если бы она хранила себя, а я нет. Но мы вовсе не торопились. Потому что она, хотя иногда ходила с кем-то на свидания, ничего серьёзного не думала. А я думал. И серьёзное, и стыдное, но всё равно ведь я за ней ходил, ни за какой другой. А потом началась война.
У неё не было мамы, мама давно умерла. Отец женился на Людмиле Ивановне, она была добрая. Отец тоже был хороший и добрый. И рукастый такой. Всё время что-нибудь мастерил. Он сразу ушёл в ополчение и погиб в самых первых боях. Его тело было сильно изуродовано, но Людмила Ивановна нашла его в той куче тел, которые привезли на грузовике. Она его, такого, долго обнимала, целовала, плакала на нём. Очень его любила. А мы стояли рядом. И тоже плакали. Но не могли обнять вот это, вот такое. Было страшно. И ещё было брезгливо, как если переедешь на мотоцикле трупик давно уже, до тебя кем-то задавленной кошки, а всё равно муторно, передёргивает. Я это чувствовал, и она это чувствовала тоже, я знаю. И ей было стыдно за то, что она такое чувствует к своему отцу, которого она очень любила. Пока он был живой. А мёртвого любить тяжело, это правда.
Только жена может любить своего мёртвого мужа, любить по-настоящему и обнимать его тело. Поэтому в древности у скифов жёны просили, чтобы их сожгли вместе с мужем, если муж умирал. Они поднимались на костёр, брали на колени голову своего мужчины, которую, может, совсем разбило вражеской булавой, а они гладили волосы в запекшейся крови, плакали, и слёзы падали на изувеченное лицо, а вокруг зажигали хворост. Такие были у нас, у скифов, обычаи. Ни родители,
