лбу, явственно отражалась мучительная работа мысли, — здорово!
— Что надо?! — Обычно я толерантен, корректен и все в таком духе, но не в тот день. Слишком много своих забот, чтобы вникать в проблемы «горящих труб».
— Э-ээ, зёма, — Колян сделал выразительнейшую паузу, которой поверил бы и сам Станиславский, — погоди!
Не знаю, что на меня нашло, но я едва сдержался, чтобы не послать его гораздо дальше любимого ларька. Взглянув на двинувшихся в нашу сторону дружков-собутыльников, я повернулся к Коляну и жестко произнес:
— Денег не дам! Еще вопросы есть?!
Опешив, Колян обиженно захлопал ресницами, явно не зная, как продолжить провалившиеся переговоры о столь необходимом займе. Впрочем, как я подозревал, у него был опыт подобных неудач, что и подтвердилось буквально в следующую секунду.
— Зёма, ну чего ты сразу… не дам! — На фундаменте обиженной мины ему удалось построить жалкое подобие панибратской улыбки. — Может, мне не деньги нужны, а?!
«А что еще-то?!» — Зло подумал я, но вслух произнес другое:
— Мне некогда!
И сделал попытку обойти «благоухающего» ароматами коммерческих туалетов алкаша, но Колян загородил проход так, что пройти, не задев его, не представлялось возможным. Я посмотрел в мутные злые глаза и негромко и со всей возможной убедительностью процедил:
— Уйди с дороги, мужик!
Трудно понять, что именно заставило меня оглянуться — может, раздавшийся сзади шорох, а может, та самая «чуйка», что не раз выручала в куда более сложных ситуациях, но я оглянулся и сделал это как нельзя вовремя. Один из двоих собутыльников, низкий и коренастый, похожий на покрасневший от обиды на лесоруба пень, уже занес руку, в которой мне удалось разглядеть нехилый размером с голову вымершего бизона булыжник.
Дальнейшее произошло в более сжатые сроки, чем вся прелюдия — не дожидаясь удара оружием пролетариата, я изо всех сил влепил коренастому ногой в оберегаемое всеми мужчинами место. «Пень» уберечься не успел, и мой ботинок с размаху вошел во что-то мягкое.
— А-а-а! — Хриплый визг коренастого напомнил звук застрявшего в бетоне сверла и, признаюсь, хорошей порцией лечебного бальзама лег на мое взволнованное с самого утра сердце.
Спрашивать, как он себя чувствует, я не стал, не до того было — сбоку заходил третий алкаш с намерением расплатиться со мной не только за униженно валяющегося на асфальте кореша, но и за все 300 лет монгольского ига. В руках у него была доска, на концах которой виднелись острые скобяные изделия, которыми он, по всей видимости, хотел пригвоздить меня. Еле увернувшись, я повторил удар ногой. Разница была лишь в том, что в этот раз саданул с левой, а «лебединая песня» агрессора закончилась вместе с выдавленным из легких воздухом. Мститель прилег рядом с замершим в зародышевой позе другом, делая мучительные попытки глотнуть морозного столичного воздуха.
Обернувшись к Коляну, я заметил его попытку незаметно вынуть из кармана что-то, что могло быть посерьезнее оружия пролетариата, но это оказался всего лишь нож. Не перочинный, но и не кухонный — так себе ножичек. В трясущейся то ли от холода, то ли от беспробудной пьянки руке он не выглядел грозно. Да и поздно уже было — мои встревоженные с самого утра бесы требовали вырвать ножичек с руками, а если потребуется, с сердцем. Не знаю, как, но я сумел удержаться, чтобы не сделать из алкаша котлету, и Коляну, можно сказать, крупно повезло — рубанув сверху рукой, я выбил ножик и остановился. Бесы рвались наружу, на все лады убеждая: «добей, добей!», и это было опаснее всей троицы вместе взятой. Мои бесы это что-то, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть как-то приглушить кровожадно настроенных тварей.
Я обошел испуганно съежившегося Коляна и, не сказав больше ни слова, вышел на Цветной бульвар. В арке раздавались проклятия и угрозы, но собака лает, а ветер и в ус не дует. Ну или как-то так. В общем, не стал я оглядываться и, подойдя к мостовой, поднял руку. Остановившийся частник с надеждой посмотрел на меня — а вдруг мне нужно сделать пару кругов вокруг света?! Пришлось немного разочаровать.
— На Рождественский, — произнес я, чувствуя, как бурлит в крови неизрасходованный адреналин, — к кафе «Бульдог».
— Так это же два шага! — обиженно «просветил» меня водитель, включая первую передачу.
— Вот и хорошо, — ответил я, садясь на переднее сидение, — поехали.
…К «Бульдогу» мы подъехали через пять минут, четыре из которых затратили на разворот. Расплатившись с ожившим на глазах частником (десять баксов за черепашью дистанцию), я выбрался на обледеневший тротуар и огляделся. Вокруг было тихо, словно я стоял не в центре Москвы, а где-то за Уральским хребтом ближе к полярному кругу. Холодный воздух, серое, плачущее ледяными слезами небо и практически полное отсутствие пешеходов не способствовали улучшению настроения, и я решил, что сегодня тот редкий день, когда могу позволить себе рюмку-другую. Не напиться, а, как говаривал человек, мимо цирка которого я только что проехал, «для дома, для семьи».
Я вбежал по ступенькам и вошел в пустое помещение кафе. Серега сидел за дальним столиком, на котором стояли большой чайник, пара чашек, пепельница, и хмуро наблюдал за моим приближением.
— Здорово, — я протянул руку, которую он вяло пожал, и сел напротив.
Поляк кивнул подбородком, указывая на чайник:
— Чай будешь?
— Нет, — я посмотрел на его бледное словно измученное лицо и спросил, — Серега, что случилось?
Он ответил не сразу, а когда заговорил, его голос напоминал шепот бестелесного духа.
— Улан сошел с ума, — устало проговорил Поляк и посмотрел на меня.
Вероятно, в эту минуту выражение на моем лице не было эталоном интеллекта, да только мне не до того было.
— То есть…, — я сделал паузу, не решаясь выговорить это слово, словно опасаясь, что в этом случае оно обретет силу заклинания, — что значит, как… сошел с ума?
— Молча, — Поляк допил остатки чая, снова наполнил чашку, но пить не стал, поставив ее на стол, посмотрел мне в глаза и произнес, — сжег свои деньги. Все.
Если бы кто-нибудь сказал, что прямо сейчас по Тверской движутся фашистские танки из дивизии Гудериана, я, может, и не поверил бы, хотя чисто теоретически допустить такое мог. Но чтобы Улан сжег деньги, а тем более свои…! Нет, это было за гранью ненаучной фантастики, потому что другого так трепетно относящегося к деньгам человека я не встречал никогда. Даже мой армянский друг, который больше денег любил только много денег, и тот в сравнении с Уланом казался жутким мотом и транжирой. Все это молнией пронеслось
