на спину. Стала стаскивать сапоги, что-то снимать, расстегивать: — Сейчас, миленькая, сейчас…
Та безумно хватала ее за руки, цеплялась за тряпки и все кричала, не слыша себя:
— Ой, мамочка-мама-а-а!.. Ой, мамочка-мама-а-а!..
Гале так хотелось как-нибудь оградить, защитить ее от этой боли, от этих страданий, но она понимала, что бессильна, что все происходящее идет по своим законам, которые выше, которые вне людских желаний. Она только повторяла быстро, по-старушечьи, стоя перед ней на коленях:
— Сейчас, миленькая… Сейчас…
Когда отпустило, Тося лежала, как в ознобе, стуча зубами, безжизненно запрокинув серое, словно маска, лицо, изменившееся до неузнаваемости, с покусанными губами. Бессильные руки держала на животе. Дыханье было жарко, прерывисто. Неподвижно смотрела перед собой черными, ничего не видящими глазами, вся обращенная внутрь, на себя, на свое. Галя платком утирала взмокшие лоб, щеки. Прикрывала ее, расхристанную, разметавшуюся, полами тулупа. И сама успокаивалась понемногу.
Но та снова вскидывалась. По-звериному воя, хлопала вокруг себя руками, рвала овчину и все порывалась сесть, поводя безумными, непонимающими глазами. «Нельзя, нельзя вставать…» Галя наваливалась, опрокидывала ее за худые плечи, твердила одно и то же: «Нельзя вставать… Нельзя…» Но та отталкивала ее, хрипела: «Пусти, черт… Пусти…» Вырывалась с дикой, неестественной силой, кривила искаженное мукой лицо. И все рвалась встать, ползти куда-то. Галя уже с трудом сдерживала ее, тяжело дыша и уже сама теряя силы.
Но та вдруг ослабевала, обвисала у нее на руках. Откидывалась вся мокрая, почерневшая, с пеной у губ. И только негромко, как маленькая, хныкала, прикрыв веки: «О-о-о… О-о-о…»
Еле переводя дыханье, машинально уже повторяя: «Сейчас… Потерпи маленько, сейчас…», Галя подтащила свой портфель, достала полотенце, вязаную кофту, облила одеколоном руки. Неожиданно на нее упал яркий свет. В овальном проеме дверей кабины кто-то стоял. «Куртка вот!.. Кочуро велел!» Галя почти с ненавистью замахала рукой, закричала: «Уйдите! Уйдите!» И дверь закрылась. Галя оглянулась и увидела ее при слабом свете — сидящей, с багровым от натуги лицом, опершейся на дрожащие руки. Неподвижные зрачки на набрякшем, мокром от слез лице были черны и страшны. Не мигая она смотрела прямо на нее, словно требуя немедленной помощи, избавления. Галя бросилась:
— Ляг! Ляг сейчас же! — навалилась, прижала.
Закусив воротник тулупа, та глухо выла, стонала. Но уже напрягалась, силилась.
— Ноги!.. Ноги согни! — наконец закричала Галя. — Сейчас родишь! — и, ухватив, с силой согнула в коленях ее горячие голые ноги. — Ну, давай!.. Давай, миленькая!.. Еще немножко!
Та задыхалась от жаркой натуги, хрипела. Лицо было сизо, страшно. Глаза выкатились из орбит.
— Давай!.. Давай! — кричала Галя, уже ничего не слыша, не ощущая себя, сознавая только одно — сейчас это произойдет, сейчас… сейчас…
— Ну, еще… Еще немножко!
Почувствовала, как та неожиданно резко выгнулась. С силой уперлась в нее коленями, и долгий страшный крик слился с шумом мотора.
— Давай, давай, давай! — на одной ноте непрерывно кричала она, пока наконец не почувствовала, как та перестала сопротивляться. Обмякла, словно истаяла. Галя отпустила ее. Прикрыла утихшую, парко горячую, полами пальто. И в совершенном бессилье откинулась, тяжело переводя дух. Перед ней на черной овчине лежало в беспомощной, словно ободранной, наготе маленькое существо со скрюченными подрагивающими ножками и ручками. Потянувшись к нему, Галя торопливо, но с осторожностью стала обтирать его, обертывать сразу промокающим, испятнанным полотенцем. Но тут заметила пуповину, тонкую темную жилу, еще соединявшую его с матерью. На мгновенье замерла, напряженно соображая, вспоминая, что знала. Потянулась к портфелю, вытащила свой перочинный командировочный нож («ничего себе, пригодился!») и, облив одеколоном, быстро ее перерезала. Взяла носовой платок и, помогая зубами, туго перевязала им теплую скользкую пуповину у самого тельца. Потом, сдерживая собственную дрожь и подкативший страх, приподняла за ножки тяжеленькое горячее скользкое тельце и быстро звонко шлепнула. Раз и другой. Раз и другой. «Кажется, так?» И замерла.
Он открыл рот и, наверное, закричал — за гулом мотора не было слышно. Только все открывался круглый крохотный рот и щурились мутные глазки. И Галя счастливо и облегченно засмеялась: «Ну вот. Надо же! Мальчик!.. Мальчик».
Она совсем забыла про Тосю. Споро, старательно кутала, заворачивала его в полотенце, в шерстяную кофту, обертывала шарфом. Наконец крикнула:
— Мальчик!.. Слышишь, у тебя — мальчик!
Та лежала безучастная, нездешняя. Неподвижно глядела сразу выцветшими, белесыми глазами. Но вот спекшиеся губы чуть дрогнули:
— Не урони.
Но Галя не слышала, ласково, заботливо приговаривала:
— Ну вот и все… Вот ты и родился… Видишь, как хорошо.
У него было недовольное, сморщенное, словно бы смятое, личико. Синеватое, со щелками глаз.
— Дай, — почти беззвучно произнесла Тося, протянула слабые руки. — Дай мне его.
— Ему нельзя здесь, Тосенька… Холодно. — Перехватив увесистый сверток на одну руку, Галя второй принялась, как могла, укутывать Тосю. С трудом подтащила, накрыла сверху своим тулупом: — Сейчас… Прилетим уже скоро. Потерпи.
А та все жадно, ревниво смотрела на живой сверток в руках Гали, чуть улыбаясь уголками губ:
— Дай мне его, — старалась выпростать руки. — Дай.
Но Галя, превозмогая слабость, выпрямилась. Неуверенными ногами почувствовала дрожь летящего самолета, и окружающая реальность стала медленно возвращаться к ней.
— Ты лежи, лежи. Я скоро… — и, бережно прижимая к себе ребенка, пошла в кабину.
— «Малиновый»! Я — «Пчела-8», «Пчела-8», — передавал на землю Кочуро. — Да. Все благополучно… Полный порядок… И с матерью… А как вы думали?.. Нет, мальчик. Видать, летчик будет, — на его круглом лице сияла улыбка. Он замолчал, посмотрел на Галю каким-то особым, долгим взглядом, полным уважения, удивления, покачал головой: — Выходит, крестная мать?
Она сидела меж кресел в проходе на перекинутой лямке — с теплым тяжеленьким свертком в руках, еще сама не своя, обессиленная, усталая, не веря в случившееся, в это невероятное, потрясшее ее чудо жизни.
— «Скорая» уже в аэропорту ждет, — серьезно сказал второй пилот Федя.
Повернувшись, он с любопытством разглядывал маленькое, порозовевшее, как после бани, личико. Вот оно сморщилось, скривилось, кругленький рот открылся, и в тепле кабины, в гуле мотора отчетливо услышалось хрипловатое:
— Я-а… Я-а…
И пилот Федя не выдержал, улыбнулся совсем по-мальчишески:
— Ну ты скажи, а?! Впятером прилетаем! Чудно… И как ему теперь место рождения будут записывать?..
За стеклом, в студеной тьме, по-прежнему светили и плыли навстречу звезды. А здесь раздавалось убедительное, упрямое: «Я-a… Я-а…»
— «Малиновый»!.. Слушайте нас!.. — засмеялся Кочуро. — Я — «Пчела-8», — и, сняв наушники, поднес шарик микрофона к маленькому личику.
И, утверждаясь, понеслось, зазвучало все громче и громче над стылой полярной землей: «Я-а… Я-а…»
Рядом в грузовом отсеке была его мать — Тося-Анастасия, ее еще
