взгляда, смотрел на этот кусок.
Он ощущал запах, и этот запах дурманил.
– Кашу ешь, – велела женщина, – пока совсем человеческий вид не утратил.
О чем она?
Мясо шлепнулось на разделочную доску. Мелькнул нож, в огромных руках показавшийся крохотным. Клинок стесывал кусочки, и темные пальцы ловко подбирали их, отбрасывая в миску. Когда та наполнилась до половины, туда же отправилось сырое яйцо.
Щепоть приправ.
Перемешивала она тоже руками, напевая под нос песню на незнакомом языке. И грудной низкий голос завораживал.
Каша оказалась неплохой.
Томас и сам не заметил, как съел, но, странное дело, сытости не ощутил. Глотать глотал, разумом осознавая, что каши многовато, что такую порцию не всякий осилит, но она проваливалась в него, будто в бездну.
– На вот. – Миска глухо стукнулась о стол. – Ешь.
– Спасибо.
– Да не за что. – Женщина убрала остатки мяса. – А ты совсем вырос…
– Вы меня… знаете?
Она фыркнула.
Красивая. По-своему. Внушительная. Надежная. Что столп, на котором держится этот дом.
– Знаю. И тебя знаю. И матушку твою… Хороша была. Все белые красивы, но она как-то по-особенному. Потому и навстречу пошел.
– Кто?
– Старый хозяин.
Круглое лицо. Темные волосы, спрятанные под полосатым платком. Платок ярко-желтый, и рядом с этой желтизной кожа кажется еще чернее. Блестят белки глаз. И подведенные красной помадой губы. Красным же лаком выкрашены ногти.
– Расскажете?
– О чем?
– Обо всем. – Мясо было сладким. Таким сладким, что Томас зажмурился. Не в приправах ведь дело, верно? Пахло оно перцем. И свежей плотью. – Вас ведь допрашивали.
– А то. – Она повела пухлым плечом. – Но что может знать старая больная кухарка? Слишком глупая, чтобы заняться чем-то другим.
Глупой она не была. Она давно нашла себе маску и сама определила роль в этом доме. В этой семье.
– Но мне вы расскажете.
Глава 22
Томас старался жевать медленно.
А женщина с белыми глазами и черной кожей смотрела на него, будто раздумывая, стоит ли говорить. Но потом кивнула собственным мыслям и произнесла:
– Расскажу. Отчего б и нет… тоже хозяин… он все искал, искал… счел тебя слишком слабым. А оно вот как… помнишь, ты здесь бывал?
– Нет.
– И понятно. Он закрыл. Пожалел.
– Пожалел?
Странное у Станислава Эшби было представление о жалости.
– Я тут родилась. В этом доме. Как и матушка моя. И ее матушка. И… мою прапрапрабабку привезла с собой Патриция Эшби, когда еще не примерила это проклятое имя.
Она прикрыла глаза и стала похожа на одного из истуканов, которые стоят в Национальном музее. И сходство было столь потрясающим, что Томас едва не подавился мясом.
– Я не слышу голоса моей земли. Давным-давно белые люди пришли и унесли с собой многое. Они добрались до сердца пустыни. Они прошлись по Запретным землям и заглянули в дома ушедших богов. Они забрали вещи, которые не следовало трогать. А еще людей. Много-много людей, которых объявили своей собственностью. Они полагали себя умнее и сильнее. Так оно и было.
Черная женщина мерно покачивалась. А голос ее был подобен змеиному шипению.
– Моя прапрапрабабка была из тех, кто может слышать голос земли. Как и прапрапрабабка твоей девчонки. И видеть то, что сокрыто от глаз прочих. Останься она дома, и в свой срок ее бы отвели в пустыню, где она провела бы столько времени, сколько пожелали бы духи. А по возвращении на шею ее возложили бы ожерелье из огненных камней. Вместо этого она получила клеймо и ошейник. И право войти в дом белой женщины поломойкой. Но та женщина была добра. Она позволила взять имя белых. И сочетаться браком с мужчиной, от которого появилась дочь. А уже ее определили в подруги молодой госпоже. Впрочем, разве может быть дружба между госпожой и той, кто носит имя госпожи на ошейнике?
– Не знаю.
– Я помню. Я помню их всех. Это свойство крови. Я бы хотела избавиться от этой памяти, но не умею. Твоей еще повезло. Ее кровь спит. И может, будет спать дальше. Я же просто не стала искать встреч с мужчинами. Мужчины до добра не доводят.
Ее улыбка была страшна.
Треугольные зубы казались слишком уж белыми.
– Я помню, как она боялась, та белая девочка. Она с детства была слабенькой. Болела. Часто. Много. Подолгу. И никто не думал, что она выживет. Ей даже несколько похоронных нарядов сшили. Не пригодились, да…
Странный разговор. И место. И мясо почти закончилось, но теперь Томас ощущал себя сытым.
– Она много молилась. И хотела бы служить вашему Богу, но отец напомнил о долге, и она подчинилась, как подобает хорошей дочери. Она отправилась за море, взяв с собой багаж и ту, которую называла единственной своей подругой.
Темный палец уперся в висок.
– Я могу рассказать о каждой минуте их пути. О море, что злилось. О слабости госпожи. На берег ее пришлось выносить на руках, а любезный жених не удосужился послать кого бы то ни было, чтобы встретить невесту. Он вовсе не желал ее видеть. Я могу рассказать о той гостинице, в которой она провела несколько недель, не зная, что будет дальше. И о мужчине, что явился не один, а с другой женщиной. Кожа ее была красна, как кирпич, из которого построено поместье Патриции Арлингтон. Волосы черны. А глаза полны огня. Она поднялась в номер. Она раздела госпожу. И сказала, что в ее теле есть нужная сила. Это все и решило.
Последние куски Томас доедал медленно, тщательно разжевывая каждый.
– Патриция вышла замуж в старом сарае, над которым только-только установили символ креста. За это время она так исхудала, что подвенечный наряд стал велик. Она и на ногах-то стояла с трудом, и моей прапрапрабабке пришлось держать хозяйку, чтобы та не упала в обморок. А потом… муж не был с ней нежен. Нет, он не бил, не оскорблял, она его просто раздражала. Своей слабостью. Хрупкостью. Чрезмерной кротостью.
Томас облизал пальцы.
Хотел ли он еще? Голод утих. И наступило странное состояние полудремы, в которую вплетался голос черной женщины.
– Он заглядывал к ней в спальню, когда та, другая, говорила, что наступил подходящий день для зачатия. И Патриция терпела его визиты, а после плакала. И моя прапрапрабабка вытирала эти слезы. Утешала. Помогала. Она принесла книги из библиотеки. Она вывела Патрицию в сад. Она научила слышать мир, пусть иначе, чем слышала сама, ибо у каждой земли свой собственный голос. Она отыскала то особое место, из которого пьют драконы.
Черная женщина замолчала и поднялась. Она ступала
