В тот день Чед многое рассказал мне — о том, как последовал за Фрэнсисом в Лондон и, получив отказ на Флит-стрит, устроился репортером в местную газету на северо-западе Лондона, которая называлась «Уиллзден ситизен». Как в конечном итоге надоел Фрэнсису, который ударил его, так что Чед пролетел три лестничных пролета от своей студии в Брондсбери-Парк. Были и более мучительные вещи: как Фрэнсис отверг его любовь, все еще сохранявшуюся, несмотря на обидные шутки и бессердечные розыгрыши, как решимость Фрэнсиса избавиться от него привела к тому, что он стал унижать Чеда прилюдно, причем более изощренно и жестоко, чем в подростковом возрасте унижал Веру. В конце концов, когда Фрэнсису исполнилось двадцать пять, а Чеду перевалило за сорок, все закончилось, но у Чеда уже не хватало энергии и сил для работы репортера в суровом северном пригороде.
— Я похож на Адриана больше, чем кто-либо другой. — Он указал на диагональные морщинки на мочках ушей. Вероятно, такие морщинки свидетельствуют о предрасположенности к ишемической болезни сердца; это медицинский факт, а не бабьи сплетни. По бюстам Адриана и изображениям на монетах мы знаем, что у него были именно такие мочки, а умер он, как известно, от сердечной недостаточности.
Но сначала Чед поведал о том, как вернулся в Эссекс на старую работу — зимой 1948 года, той зимой, когда Вера болела. Тогда он был частым гостем в «Лорел Коттедж». Ему никогда не приходило в голову, что люди считают его любовником — или бывшим любовником — Веры, поскольку просто не мог представить женщину в качестве сексуального партнера, и теперь, когда я его просветила, это стало для него откровением. Нет, он не знал, даже не догадывался. Если Чед и симпатизировал Вере, поддерживал с ней дружеские отношения, то лишь потому, что она была матерью Фрэнсиса, а ее дом напоминал Чеду о нем. Чед приходил к ней из желания побыть в доме Фрэнсиса и поговорить о Фрэнсисе, если представится такая возможность — как Адриан, насколько мне известно, мог приходить к матери Антиноя в Вифинии. Тогда Чеду казалось, что, став другом семьи, он навечно свяжет себя с возлюбленным. Фрэнсис будет принадлежать ему — возможно, лишь в малой степени, на расстоянии, опосредованно, с расставаниями на годы. Ему казалось, что эти крохи, обрывки новостей, мимолетные упоминания имени, даже если им неизбежно сопутствует боль, лучше — гораздо лучше, — чем вообще ничего.
— Вы хотели оставить дверь приоткрытой, — сказала я.
— Да, отчасти. Наши отношения — что за слово! я его ненавижу, но как еще это назвать? — наши «не знаю что» были такими редкими, такими эфемерными, такими непрочными… то есть непрочными для него и хрупкими для меня. Но так я хотя бы мог представить, как через двадцать лет, постаревший, я сижу рядом с состарившейся Верой у камина и слушаю ее доверительный рассказ о том, чем он занимается, о его карьере, его печатных трудах. Мне казалось: если большего не дано, я могу иметь хотя бы это, — и я не представлял, что может мне помешать, если я проявлю должную настойчивость. Нужно лишь продолжать визиты к Вере. В любом случае оставался шанс, что Фрэнсис приедет туда. Формально он все еще жил дома. Скоро наступит момент, говорил мне Фрэнсис, когда он покинет дом навсегда и больше туда не вернется. Я ему до конца не поверил; кроме того, этот момент еще не наступил, и я жил настоящим. Знаете, современная психология считает такое поведение правильным, практически идеальным. Очень странно, потому что в настоящем мы живем тогда, когда о прошлом вспоминать не хочется, а о будущем думать страшно.
В один из тех зимних дней, через неделю после Рождества, Чед пришел в «Лорел Коттедж», надеясь, что застанет там Фрэнсиса. Его не было. Фрэнсис на Новый год уехал в Шотландию вместе с какими-то знакомыми и, конечно, не потрудился сообщить об этом. Чед сказал, что испытал горькое разочарование, настоящий шок, узнав, что Фрэнсис уехал и вернется в Оксфорд, не заезжая домой, и поэтому он, Чед, не увидит его еще четыре месяца; известие выбило его из колеи, и он не заметил, что Вера больна. И только когда она извинилась, что не предлагает ему чай, поскольку слишком слаба, чтобы встать с кресла, Чед обратил внимание на ее бледность, мешки под глазами, а когда прижал ладонь к ее лбу, то почувствовал выступивший на коже пот.
В отеле «Браунс» Чед рассказал лишь начало истории, прибавив, что иногда задает себе вопрос, в какой степени сам способствовал тому, что случилось потом. Что было бы, выполни он просьбу Веры — с учетом обстоятельств, довольно странную просьбу матери маленького мальчика, обращенную к нему! И что, тогда не случилось бы этого ужасного переплетения человеческих судеб? Все было бы хорошо? Не думаю. Иден что-нибудь придумала бы, и Веру все равно ждало поражение. Я сказала об этом Чеду, сказала, чтобы он не мучился совестью. Несмотря ни на что, я знала их лучше его — все-таки они мои родственники. Расставшись, мы с Чедом больше никогда не встречались и даже не слышали друг о друге, пока в наши жизни не вошел Дэниел Стюарт.
Я задала ему еще один вопрос. Может, я была не права. В конце концов, это не мое дело.
— Эхо наконец затихло, Чед?
Он сделал вид, что не понял.
И вот передо мной — в буквальном смысле, лежит на столе, извлеченный из конверта — написанный самим Чедом рассказ о том, что произошло, когда он пришел к Вере в канун Нового года. Чед записал свои воспоминания для Стюарта, по его просьбе, потому что живых свидетелей тех событий больше не осталось. Несмотря на то что ему перевалило за семьдесят, а также на мочки ушей, как у Адриана, Чед производил впечатление очень бодрого человека, в здравом уме и твердой памяти; но что стало с его стилем, таким ясным, изящным, доставляющим истинное наслаждение? Думаю, стиль был принесен в жертву любви к моему кузену Фрэнсису. Стюарт хочет, чтобы я взглянула на этот рассказ и подтвердила его. Этого я сделать не могу. Меня там не было. Я жила в Лондоне, в Кембридже, иногда в Сток-бай-Нейленде и все, что знала о болезни Веры, содержалось в одном-единственном письме, которое она прислала отцу. Но воспоминания Чеда я все равно прочту. Мне интересно узнать остальное — то, что он не рассказал мне в отеле «Браунс».
Я постараюсь изложить вам факты, не позволяя сегодняшней оценке прошлых событий влиять на мои утверждения. Постараюсь написать то, что тогда мне казалось правдой. В 1948 году, в последний день 1948 года, я даже не подозревал о тайне, окружающей Джеймса Рикардо, в ту пору Хильярда, которого мы называли Джейми. Насколько я знал, он был сыном Джеральда Хильярда, и мне в голову не приходило ставить под сомнение этот факт. Разрыв между мистером и миссис Хильярд я приписывал какой-то другой причине. Точно так же я пребывал в полном неведении о возможной трещине в отношениях Веры Хильярд и Иден Пирмейн. В течение всего времени нашего знакомства их преданность друг другу выходила, если можно так выразиться, за пределы сестринских чувств. Я нисколько не сомневался, что их отношения никогда не изменятся, и в определенном смысле — даже тогда — они остались прежними.
31 декабря 1948 года пришлось на пятницу. Утром мне нужно было провести небольшое расследование для газеты, а после этого весь день оставался в моем распоряжении. Я уже строил планы о великолепном новогоднем вечере, который проведу вместе с семьей Хильярд. Чтобы подтвердить эти планы, я поехал домой из Колчестера через Грейт-Синдон и заглянул к Вере Хильярд, в «Лорел Коттедж».
