только что были на постели, у изголовья Оксаны. Он ещё раз посмотрел на жену и процедил сквозь зубы:
— Мама умерла.
Наташа ничего не сказала. Она оторвала свою руку от плеча отца, распрямилась и подошла к окну.
Неожиданно для Кирсанова Наташа вдруг тихо запела:
— На заре ты её не буди, на заре она сладко так спит, утро дышит у ней на груди…
Кирсанов резко прервал её:
— Наташа! Мама умерла, ты слышишь?! Она умерла!
Наташа не отвечала и не поворачивалась, продолжая всматриваться в узкую полоску света между портьерами.
Потом вдруг промолвила:
— Светает уже… Пойдёмте завтракать, я очень хочу есть. Папа, буди маму, идём!
Наташа развернулась и быстро вышла из комнаты мимо Кирсанова. Её отрешённый взгляд в пол, который успел перехватить Кирсанов, ужаснул его.
«Неужели она…», — только и пронеслось у него в голове. — Наташа, подожди! Остановись сейчас же! Наташа!
Кирсанов вскочил на ноги и тут же вскрикнул, схватившись за оба колена: за ночь на холодном полу коленные суставы сильно отекли. Спина тоже порядком не разгибалась.
Преодолевая боль, чуть прихрамывая, он поспешил следом за дочерью в кухню, где та уже пыталась разыскать что-нибудь съестное.
Он молча следил за ней, не отводя глаз от Наташиной головы и рук.
— О, сухарик… Папа, ты будешь сухарик или, может, мама будет, спроси у неё, — Наташа повернулась к отцу, взглянув на него наивными детскими глазами, полными любви и глупой растерянности.
Кирсанов оставался нем, боясь обнаружить лишнее подтверждение своего страшного предположения.
— А что же ты стоишь? Иди за мамой скорее, зови её, мне не терпится поесть!
Кирсанов медленно опустился на табуретку, продолжая всё также смотреть на дочь, не сводя с неё глаз. Лицо его заметно побелело.
— Наташенька, наша мама умерла, она больше не выйдет завтракать, ты меня слышишь? Никогда! — он медленно, но достаточно громко проговорил, выделяя каждое своё слово.
— Папа, я тебя прекрасно слышу. Хорошо. Если она не выйдет к завтраку, давай завтракать без неё, — она по-доброму посмотрела на отца, а под конец даже широко улыбнулась и подошла вплотную к отцу. Потом обняла Кирсанова за голову:
— Главное, что она сейчас не кашляет. Пусть сейчас спит, она так устала, а потом мы все вместе пообедаем.
Она быстро выпустила Кирсанова из своих рук и устремилась греметь посудой, подспудно ища, куда налить воды, чтобы приготовить им чай. Но выходило у неё всё как-то не очень.
— Господи, за что? — прошептал Кирсанов, роняя голову на плечи.
Всего через неделю, после того, как электричество и тепло батарей покинули окончательно Москву, Оксана заболела. Начиналось всё, как обычная простуда, но, учитывая, что всего полгода назад она переболела тяжёлым воспалением лёгких, у неё случился рецидив. Проверить это не было никакой возможности: больницы и поликлиники стали недоступными, а скорую помощь вызвать было уже нереально. Но высокая температура, сильный кашель и начавшиеся жуткие боли в груди говорили о пневмонии. Антибиотиков в квартире Кирсановых тоже не оказалось, а все ближайшие аптеки были закрыты.
Оксана угасала на глазах. В муках и кашле. Кашле, который выворачивал её как будто на изнанку. Но помочь ей никто не мог. Несчастный её муж не находил себе покоя: всё ходил беспрестанно по квартире взад-вперёд, заламывая руки и сжимая кулаки в бессильной злобе и отчаянии. Дочь Наташа безуспешно бегала по соседям, но ей или не хотели открывать, или сделать это уже было некому, или те, кто всё-таки открывал ей, не мог ничего дать.
Вот и лечили Оксану горячим питьём да мёдом, что ещё оставался у них дома. Ну и жаропонижающим спазмолитиком, который всегда есть в каждой женской сумочке, пока и тот не закончился. Но этого было явно недостаточно. В квартире их к этому времени уже почти закончились продукты, а победить болезнь, пусть даже самую пустяковую, без нормального питания — ой, как сложно. А ещё сложнее, когда всё это время в квартире холодно почти как на улице.
Наташа всё время плакала: так сильно она любила свою мать и так корила себя за то, что ничем не могла облегчить её участь.
— Доченька, Наташа… принеси мне воды, — еле слышно произносила Оксана, только-только успокоившись после затяжной серии кашля. И Наташа стремглав бежала на кухню, где в эмалированной кружке ещё теплилась вода, которую Кирсанов периодически грел на своей походной туристической горелке, по счастью оказавшейся в их доме волею рыбацкого его увлечения.
Три баллончика с газом у них совсем закончились, и Кирсанов с ужасом думал о том, что он будет делать, когда оставшиеся два, один из которых уже был неполным, присоединятся к тем троим.
Как же хотелось Наташе, каждый раз принося матери столь желанную для той кружку горячей воды, чтобы, выпив её, Оксана сразу же пошла на поправку. Поэтому, забирая из маминых рук уже полупустую кружку, она всегда спрашивала:
— Ну, как, тебе лучше, мамочка?
— Да, моя милая, спасибо тебе, родная, — только и успевала произносить ослабленным голосом Оксана, как тут же её захватывала новая волна убийственного кашля, нестерпимой болью отдающегося как в самой её груди, так и в ушах её несчастной дочери. И эти постоянные стоны и хрипы Оксаны, которая не знала, как ей лежать то на одном, то на другом боку, то на спине: так больно ей было в любом из этих положений. И Наташа как будто сама чувствовала боль матери. Чувствовать боль близкого — разве это не подтверждение подлинной любви?!
А потом уже каждую ночь отец с дочерью стали встречать как последнюю, понимая, что до утра Оксана просто уже может не дожить. Понимали, не сговариваясь о том.
Беспомощность убивает. Когда ты не можешь помочь своему родному, самому близкому тебе человеку, видя, как тают его силы, как с каждой минутою его жизненных сил становится всё меньше и меньше, как утекают они с постоянной скоростью, словно песчинки в перевернутых песочных часах, ты сходишь с ума. И если Бог наградил тебя крепкой нервной системой и устойчивой психикой, ты ещё будешь способен восстановиться после самого страшного: смерти любимого человека. Муки будут беспощадные, вездесущие, боль утраты отодвинет от тебя всё остальное, отбросит все прежние проблемы и тревоги, ты позабудешь обо всём. Но постепенно ты отойдёшь, начнёшь отвлекаться, сначала ненадолго, а потом уже всё чаще и продолжительнее, впервые за долгое время улыбнёшься, потом засмеёшься, а потом вдруг дёрнешь себя за руку: «Господи, как же я забыл: её же (или его же) больше нет, а я живу и здравствую, и вот уже
