и татар. Здесь же проходили войска Игоря Святославовича, русского князя. К ним присоединялись и наши курские крестьяне». Яша смотрел на большак и ему казалось, что он слышит топот конницы, свист половецких разбойников, храп разгорячённых лошадей и стоны раненых. Было страшно.
* * *
В 1913 году семилетнего Лёню отдали в церковно-приходскую школу, в которой он проучился два года. В 1915-м, успешно сдав экзамены, он поступил в классическую гимназию, которую закончил через семь лет. Годовая оплата за учёбу стоила месячной зарплаты Ильи Яковлевича, но родители во что бы то ни стало хотели дать детям хорошее образование и экономили каждую копейку. Из сорока учеников Лёня был единственным мальчиком из рабочей семьи.
В начальных классах он был очень шаловлив. Мать, боясь, что сына исключат из гимназии, наказывала за каждую жалобу учителей. Однажды кто-то бросил ему на парту бумажный самолётик. Учитель, не разобравшись, ударил Лёню указкой по пальцам. К вечеру пальцы распухли и болели нестерпимо. Наталья навела горячей воды с содой, заставила парить руку, туго перевязала на ночь.
– Терпи, Лёнечка, – сказала она, ласково целуя своего любимца в голову. – Нам жаловаться нельзя. Спасибо, что в гимназию приняли.
У Леонида от обиды сжимались кулаки.
Учась в старших классах, он понимал, что приняли его для статистики, поэтому в учёбе старался и успешно переходил из класса в класс. Ему легко давались гуманитарные предметы, математика и естественные науки. Хуже дело обстояло с иностранными языками. Когда в мою студенческую бытность он в сотый раз спрашивал, что я изучаю, и я в сотый раз отвечала, что французский, он сознавался, что помнил только одну фразу по-латыни «путо фратерем дормире», что означало «думаю, что брат спит», потому что, когда он её зубрил, маленький Яша спал рядом.
С детства он находился у матери в исключительном положении. Она так обожала своего первенца, что кормила грудью до пяти лет. В народе есть поверье, что такие дети бывают счастливыми и удачливыми.
Надо сказать, что Леониду действительно везло. Он рассказывал, что однажды во время войны ехал с шофёром по лесной дороге. Немецкий лётчик выследил их и открыл по машине огонь. Оба выскочили и бросились к огромному дубу. Шофёр успел добежать, а Леонид по дороге споткнулся и упал плашмя, раскинув руки. Пули, выпущенные очередью, попали между пальцами, не пробив ни одного!
* * *
Свою привязанность к сыну Наталья Денисовна объясняла его болезненностью. Сам Леонид Ильич, будучи взрослым, шутил, что болел всем, кроме сифилиса.
В упрёк покойной Наталье Денисовне хочу сказать, что всю любовь она отдала старшему сыну, обделив ею маленьких Яшу и Верочку.
Когда Леонид учился в землеустроительном техникуме, чтобы ему помочь, мать отправила младшего сына работать на завод. Ему было всего пятнадцать, но выправили документы, и он стал на год старше.
Такое особое отношение в семье к Леониду не могло не отразиться на характерах братьев, на их будущем. Впоследствии старший отличался уверенностью и некоторой требовательностью к окружающим, в то время как младший был деликатным, скромным и слыл в семье «тряпкой».
* * *
В 1922 году положение в стране было очень тяжёлым. Люди умирали от голода. Были случаи людоедства. Кто-то из соседей Брежневых получил письмо, в котором рассказывали, как родители вместе с сыновьями съели маленькую девочку. Верочка боялась братьев.
Ранней весной 1923 года вспыхнула эпидемия тифа. Заболел и Леонид, как всегда, единственный в семье. Оправившись после болезни, худой, бледный, едва держась на ногах, он вернулся в класс и успешно сдал экзамены.
Закончив гимназию, он отправился в Курск на учёбу в техникум, после окончания которого получил должность заместителя заведующего земельным отделом. Поселился в центре города, раскинувшегося на холмах. Здесь была своя Красная площадь с Троицкой церковью и палатами бояр Ромодановских.
Наблюдая, как проводится кампания раскулачивания, он понимал, что идёт самый настоящий разбой. Его коробили дикая жестокость, разнузданность и самодурство уполномоченных по раскулачиванию.
И в самый разгар коллективизации Леонид, не терпевший никакого насилия, уехал из Курска на Урал. Там, в Бисертском районе Свердловского округа, он был избран народным депутатом. С этого началась политическая карьера будущего генерального секретаря.
– Не представляешь, – сказал он мне однажды, – сколько всякой галиматьи мне пришлось выслушать на партийных собраниях, сколько придурков и фанатиков морочили нам головы! Я так завидовал моему другу, который носил очки. Он наклеивал на них нарисованные глаза и тихо спал. Приходилось его иногда будить, чтобы не храпел. Очень я сожалел, что у меня было хорошее зрение.
В 1931 году Леонид вернулся в Каменское с женой и маленькой дочкой. Вспоминая этот период, мой отец рассказывал, что жили они скученно.
И ему, как младшему, полагалось место на кухне у окна на обитом железом сундуке, который Леонид привёз с Урала. Сестра Вера в это время встречалась с будущим мужем Жорой Гречкиным, гуляла с ним по ночам тайком от матери. Просила младшего брата Яшу открывать ей утром дверь. В то время Яша учился и работал и очень уставал. Стучать камушками в окно было бесполезно. Вера придумала более надёжный способ – привязывала к его ноге верёвочку и перекидывала её через форточку на улицу. Прибежит под утро, дёргает, дёргает за верёвочку – брат спит молодецким сном, не разбудишь. Приходилось стучать в дверь, будить мать, а та уж не спустит. За волосы порой драла, благо косы были шикарные.
Однажды дверь открыл Леонид.
– Хватит гулять, – сказал он. – Веди жениха знакомиться.
В голодные годы была у Натальи одна дума – как прокормить большую семью. Иногда вечерами, возвращаясь после работы или учёбы, дети находили на кухонном столе под белой салфеткой ломтики хлеба с маленькими кусочками сахара.
Из ближайших деревень на завод привозили мёрзлую картошку.
Наталья Денисовна замачивала её в воде, натирала на тёрке и пекла на горячей плите лепёшки, которые Леонид называл «тошнотики».
Через много лет, живя в Москве, он попросил мать приготовить такие же. Наталья Денисовна испекла их по всем кулинарным правилам – на молоке и с яйцами. Попробовав, он сказал:
– Не то это, мама.
– Не по «тошнотикам» ты тоскуешь, Лёнечка, – ответила Наталья Денисовна, – а по своей молодости.
В 1930 году в семью пришло горе. Проволока, которой вальцовщики цепляли прокатную сталь, сорвалась и пробила Илье Яковлевичу живот.
Ему сделали операцию и отправили домой. Лежал он, как рассказывал Леонид Ильич, разметав по подушке густые волосы, как мальчик, – худенький, лицо нежное, тонкое. Над кроватью висели ходики – часы с кукушкой. Илья Яковлевич всё время показывал на них глазами, но дети не могли понять, что он хотел. Через много лет Леонид как-то сказал моему отцу:
– Помнишь, Яша,
