Прощаемся с этим миром, прощаемся с ночью Мы, идущие по дороге к смерти, чему мы подобны? Инею у дороги, что ведет на кладбище, Инею, что исчезает с каждым нашим шагом вперед: Как печален этот сон во сне![134][135]
…И все ж понятно, Что человек колеблется и медлит На этом горестном пути, Когда он под луной идет Туда, где должен он расстаться с жизнью. И он не в силах Взглянуть в лицо своей судьбе, В пятнадцатую ночь луны, Когда осенняя редеет тьма. И разве это скорбное бессилье Не знак того, Что сердце человека, Готового уйти из жизни, Погружено во тьму, В которой чуть белеет иней? Иней, что падает морозной ночью И поутру опять исчезнет, Как все на свете исчезает.
Основу пьесы, несомненно, составляет конфликт между гири и ниндзё, но неверно было бы считать его уникальным свойством японского театра. Разве чувство смятения, которое испытывает Макбет, убивая Дункана, своего короля, родственника и гостя, вызвано не гири? Однако человеческие чувства (амбиции и зависимость от влияния супруги) продолжают толкать его вперед. Корделия страдала из-за того, что, будучи глубоко привязанной к отцу, была чересчур откровенной (или, как могли бы сказать японцы, имела слишком сильное чувство гири по отношению к себе) и чересчур сознательной, чтобы потворствовать его старческим капризам. Да, Тикамацу придает конфликту долга и чувств особую конфуцианскую самурайскую атмосферу, а в заботе о личной чести заходит дальше, чем большинство традиционных западных драматургов за пределами Испании. Тем не менее его этику, во всяком случае в той части, которая касается гири и ниндзё, нельзя назвать уникально японской; рассматривая людей под этим углом, он сжимает одну из главных мировых пружин трагедии, и это лишний раз подтверждает его роль как драматурга всемирного масштаба.
Сосредоточившись на гири и ниндзё, мы рискуем упустить из вида другие драматические таланты Тикамацу. Он был превосходным мастером стихотворного и прозаического слова, а его пьесы искрятся каламбурами и отсылками не только к буддийским сутрам и литературе классической, но и к той, что попроще, — популярным балладам, пословицам и т. д. Зрителям его пьес требовалось знакомство с общим политическим укладом и основными вехами истории Японии и Китая — в одной драме действие, скажем, происходит на фоне горы Коя, что сообщает происходящему атмосферу сингонских таинств, в другие пьесы он вводит элементы амидаизма. Тем не менее, если говорить о конкретной дидактической цели Тикамацу, она выдержана в духе конфуцианства. Он был человеком искусства и не позволил бы себе опуститься до откровенной пропаганды, но в своих пьесах неизменно подчеркивает значение вечных добродетелей: лояльности, сыновней почтительности и супружеской верности, а также доброжелательности и незлопамятности, но уже не столь явно.
Привлекают внимание и другие качества пьес Тикамацу. В спектаклях видна стремительная и виртуозная смена настроений — даже в самой мрачной трагедии имеются юмористические моменты. Кроме того, драматург часто изображает женщину как сильную личность и оставляет своим трагическим персонажам, особенно мужчинам, возможность для морального совершенствования. Эта разносторонность составляет основную суть драмы, и, поскольку Тикамацу также умел наполнить кульминацию пьесы подлинным пафосом, нетрудно понять, почему его называют японским Шекспиром (во всяком случае, в Стране восходящего солнца). В конечном счете, однако, он заслуживает внимания исключительно благодаря собственным достоинствам, а его произведения представляют собой «первые зрелые трагедии, написанные о простом человеке»[136].
