Скалистые горы снова сменились травянисто-лесными. Мы обосновываемся на поляне, которую явно часто используют для стоянки: отполированные задницами бревна вокруг костровых ям, основательных, выложенных камнями, вытоптанная земля, там-сям валяется шелуха и обглоданные птичьи кости.
– Дневка торговцев, – негромко поясняет мне Медный.
– Торговцев? – переспрашиваю. – Я думал, тут вообще никто не ходит.
Он указывает на что-то подбородком, я оборачиваюсь поглядеть. Мы пришли с юго-востока, а на восток от этой дневки стекает тропа, широкая, хоженая.
– Дальше нам будут попадаться и тропы, и торговцы, – обещает Медный. – С утра вон ту гору обойдем, потом долгий-долгий пологий спуск – и пойдут поселения, а то и городишки.
– Чего сидеть, чего? – бормочет варчиха. Она не садится, ходит кругами за спинами остальных баб. – Идти надо, идти!
– Не спеши, коза, все волки твои будут, – брюзгливо бросает ей Костяха, и варчиха втягивает голову в плечи, услыхав в её словах непонятный мне упрек.
Её мужчина обосновался поодаль от бабского кола, неспешно выкладывает из котомки покрывало и снедь. Костяха отворачивается и громко начинает всем пояснять, как пройти к источнику за водой. Мы с Медным понимаем, что это она нам объясняет: бабы едва ли могут встать и еще куда-то идти. Они выглядят измотанными, осунувшимися, лица их покрыты пылью, они или безучастно сидят-лежат у одного из кострищ, или с шипением растирают ноги. Даже дети, что с утра неугомонно носились вокруг – тихие и вялые. Замечательно, теперь я почти рад их видеть.
Немного переведя дух, мы с Медным идём за водой. Тень следует за нами, он чем-то обеспокоен или просто насторожен – не могу понять. Принюхивается пытливо, что-то ищет и не находит в воздухе, потом вдруг враз теряет к поискам интерес и, коротко взмякнув, пропадает среди деревьев. Охотничек.
Мы с Медным идем вдоль леса к приметной одинокой рябине. Близ неё камнями обложен источник, вода течет по их гладким бокам, на краях густо растет мох.
Меня всё жуёт тревога за Гнома и Птаху. Может, их уже и на свете нет, как Дубины, а я узнаю об этом вот так же, мимоходом, случайно! – или не узнаю вовсе…
От этого мне становится по-настоящему не по себе, даже мурашки бегут по спине. Я вдруг соображаю, что когда вокруг тебя никого нет – это не так уж здорово. И не так уж сильно я хочу быть один, как мечталось мне все годы в обители. Если подумать – всю жизнь рядом со мной кто-то вертелся, не столь часто мне доводилось бывать в полном одиночестве, чтобы понять, действительно ли именно этого я хочу.
Некому на свете тревожиться обо мне, кроме Гнома и Птахи! И я ни о ком на свете не тревожусь, кроме них! Как я буду без них? Этот вопрос пугает куда больше, чем то, что Птаха, кажется, ждет меня в Подкамне.
Пусть лучше ждет.
– Чему ты обучен, чароплёт? – спрашиваю я, подставляя баклагу под ледяную струю воды, стекающую по камням. Может, Медный чем-то поможет?
Пальцы в ледяной воде тут же немеют. Жалко, нельзя голову подставить под эту струю.
– Я не так много умею, – помедлив, отвечает Медный. – Умею понять, в какую сторону идти, чтобы встретить людей, не каких-то определенных, а вообще. И деньги оброненные вечно нахожу.
Я жду, глядя, как вода плещет в баклагу и на неё. Когда одна наполняется – подставляю вторую. А Медный всё молчит.
– И? – с нажимом спрашиваю я.
– И всё.
– Не ври. Ради этого никакое племя тебя бы не приютило, и морда у тебя больно самоуверенная.
Медный вздыхает, садится у источника, трогает мокрые камни и смотрит на свои пальцы так, словно удивляется, что они тоже стали мокрыми.
– Вообще-то меня начали обучать как помощника воинов. Но именно начали. Мне шесть лет было, когда учёба закончилась.
– Ничейцы тебя взяли, а потом ты выжил, значит, что-то да можешь.
Он поднимается на ноги, отряхивает штаны. В своей нарядной одежде в горах он смотрится так же нелепо, как в застенке, и, хотя вещи на нём уже не только мятые, а местами и протертые – всё равно у Медного такой вид, будто он по чистой случайности оказался среди всех нас.
Кого именно «нас» – я объяснить бы не смог.
– Я рассказал о том, что может быть важным для тебя: я выбираю верные направления чаще, чем неверные, и могу быть неплохим кладоискателем. Остальное тебе ни к чему. В Хмуром мире я ничего не умею, а в солнечном ты не сражаешься. Ты не наёмник.
– Я – наконечник стрелы, разящей зло, – произношу одними губами. В этот миг сама мысль, что меня можно сравнить с наёмником, кажется кощунственной, липкой. – Я вершу справедливость.
Вода давно наполнила третью баклагу и переливается через край, весело плещет на каменные уступы. Медный поднимает другие две баклаги:
– Пойдём уже, вершитель.
* * *
– И проснулась я средь ночи, прям как толкнул кто, а она склонилась надо мной, рубашка белая, космы торчком, и бормочет: «Ну зачем ты это делаешь, зачем, ты ж ведь хорошая девочка…»
Дети слушают варчиху, раскрыв рты и прижимая ладони к щекам. Все трое непосед сидят перед ней, два мальчишки и девчонка, так что нам пока тихо будет.
Варчихин мужик выливает воду в котелок, разводит костер. Рассматриваю наконец этого мужика, как рассматривают диковины. Самый обычный и не самый молодой, с животом лентяя и руками его же, рубаха на нем вышита обильно, штаны самые обычные, а башмаки – очень даже хорошие, дорожные. Русые волосы чуть запорошены сединой и подстрижены аккуратно. Веет от него неловкостью. Наверное, никакой не лентяй он, а просто не работяга – писарь или даже счетовод, решаю я, вскользь посмотрев ему в лицо – рот упрямый, глаза умные. Сначала я думал, варчиха его за собой волочет, а теперь скорей поверю, что это он ее подбил уйти из Подкамня.
И… нет, я не понимаю, что может привлечь нормального человеческого мужика в нормальной варочьей варчихе, которая много крупнее, массивней этого самого мужика, а статью похожа на корыто.
К счастью, и он, и она продолжают держаться наособицу и в друзья никому не набиваются. Дети, кажется, сами потянулись к варчихе, непонятно почему.
Бабы потихоньку оживают, тоже начинают чесать языками, одна кормит младенца грудью, вторая переодевает свою большеголовую дочку. Чем ей лечитель поможет, интересно? Проще было бы продать её энтайцам для опытов, ну или утопить из жалости. Дома-то, небось, другие дети остались, а она с уродом носится. Не понять мне этих баб так же, как не понять мужика с варчихой.
Накатывает раздражение. Не люблю я людей всё-таки. И сказать бы, что на ровном месте не люблю, так ведь нет же, потому как два из трёх – пришибленные. Хорошо бы жить в таком месте, где людей мало. В Подкамне, например, снова думаю я и почти с тоской смотрю на гору, которую мы должны пройти завтра.
Там, за горой – родной край. На самом-то деле, мы уже много дней по нему идем, все эти горы – Загорские, но пока мы не спустились в привычные для меня равнины, не увидели людей и поселений – всё равно не считается.
