Но Мэтью не унаследовал тяжелый нрав и закрытый характер матери. Он сделался средоточием радостей семьи, объединил вокруг себя всех, кого не соединяли родственные узы. «Он обладал особым даром — чувствовать себя счастливым». Это счастье дарила Мэтью его неисчерпаемая вера в лучшее, столь полезная в послевоенную пору. Он никогда не терял надежды. И его бабушке было отрадно с ним, ее освежал детский оптимизм, — только он поддерживал теперь ее собственный.
К 1948 году мир настолько окреп, что вспомнил о Вечности: начались археологические раскопки. Ирак снова открыл двери англичанам, хотя отнюдь не на прежних благоприятных условиях. Макс Маллоуэн принял кафедру западно-азиатской археологии Института археологии Лондонского университета, работа со студентами его не обременяла, и он мог каждый год организовывать экспедиции. Он по-прежнему мечтал о Нимруде и твердо решил изыскать средства на раскопки. «Это будет открытие, равное открытию гробницы Тутанхамона, — сказал он, — Кносского дворца на Крите и Ура. На такие раскопки и денег просить не стыдно».
Деньги нашлись. Их дали бесчисленные спонсоры, но кроме того, хотя об этом нет ни слова в автобиографии, дала и его жена через свои пожертвования Британской школе археологии в Ираке. И отныне десять лет подряд она ежегодно меняла неброскую роскошь и английский комфорт дома и сада в Гринуэе на постройку из необожженного кирпича посреди пустыни. Экспедиционное помещение состояло
«из кухни, гостиной, столовой, маленькой конторы, реставрационной мастерской, просторного склада, помещений для гончарных работ и крошечного чуланчика (мы все ночуем в палатках)». Все удобства, разумеется, были на улице, нередкий ветер с тучами песка опрокидывал палатки. Спустя два года миссис Маллоуэн за свой счет пристроила к дому «комнатку площадью примерно в три квадратных метра. Земляной пол покрыт циновками и двумя грубошерстными ковриками. На стене — выполненная яркими красками картина молодого иракского художника-кубиста, изображающая двух осликов, бредущих по суку. Есть в комнатке и окошко, через которое открывается вид на снежные вершины восточного хребта Курдистана. Снаружи к двери прикреплена квадратная табличка со стилизованными под клинопись словами: „Бейт Агата“ (Дом Агаты).
Это мой „дом“, предназначенный для того, чтобы здесь, в полном уединении, я могла посвятить себя литературной работе. По правде говоря, не все здесь способствует сосредоточенному труду. Над головой по крыше с радостными воплями скачут арабские рабочие, весело перекрикиваются друг с другом и переставляют с места на место хлипкие стремянки. Лают собаки, кулдыкают индюки. Позвякивает сбруей лошадь полицейского. Двери и окна не желают закрываться и хлопают на ветру. Я сижу за шатким деревянным столом, а рядом стоит весело раскрашенный жестяной сундучок, неизбежная принадлежность путешествующих арабов. В него я намереваюсь складывать страницы рукописи».
И она складывала! И страницы «Автобиографии», и кипы страниц романов. А между тем ее отвлекала работа по обработке черепков, фотографирование находок, проявление пленок, наклеивание ярлыков, составление каталогов, упаковка… Где-то рядом Барбара Паркер занималась организационным обеспечением раскопок. А Агата Маллоуэн гордо несла бремя жены археолога. Служащие благословляли ее присутствие в Нимруде. Маллоуэн, как привычно в мире археологии, стал диктатором со всеми положенными диктатору срывами и выходками. Но его власть и злость прекращались перед лицом жены, которая обеспечивала приемлемый рабочий климат в экспедиции. И при этом находила время писать. Ей казалось, что ее писательство — нестоящая вещь в сравнении с работой мужа: «Моя — для обывателей, его — для избранных». Не муж ли все же, хотя и неосознанно, внушил ей пренебрежение к своему творчеству? Но именно посреди столь неудобной и неподходящей на сторонний взгляд обстановки, под горячим южным солнцем таяли трагические воспоминания военных лет. Восток успокаивал неспешностью течения жизни, отвлекал от тягостных финансовых проблем на родине, избавлял от чиновников. Прикосновение к Вечности, когда в ее руках оказывались вдруг глиняная собачка древнеассирийских времен или табличка об усыновлении ребенка, или плита с перечнем блюд пира, или головка уродливой женщины, по-иному заставляло отнестись к быстротекущему настоящему. Ремесленные поделки прошлого трогали ее своей человечностью, а всякие споры о пластах и планах раскопа она оставляла профессионалам.
Макс исполнил свою мечту и, к радости жены, опубликовал в 1965 году монографию «Нимруд и то, что в нем сохранилось»[17]. И она сама почувствовала вдохновение и исполнила давний замысел, написав во время первой же экспедиции «Кривой домишко», а потом, вдохновенно или нет, еще полтора десятка романов. Ей только в Ираке и писалось. Поклонники, ставшие в те годы нередко грубо-навязчивыми, там докучали хоть немного меньше; налоговые дрязги там не нервировали; очередная голливудская фантазия с мисс Марпл, жующей резинку, туда не доходила. Гринуэй остался на попечении Хиксов, сама она проводила там со всей семьей обычно только август, лучший месяц в Англии. Остальное время, свободное от полевых экспедиций, они с Максом путешествовали. Она смогла повидать мир, о чем так долго мечтала! Дважды побывала на родине предков в Америке, ездила даже в Индию, а уж Европа в ее самых приятных частях стала ей почти родным домом. За все платила она, хотя вкусы Макса — лучшие отели, роллс-ройс, ужин с вином по десять тысяч франков бутылка (сама она не пила!) — обходились недешево, приводя в бешенство Розалинду, безуспешно пытавшуюся сократить расходы матери.
Дочь никогда не имела того, что в высшей степени было присуще ее матери — умения наслаждаться жизнью. Это наслаждение определялось не внешними обстоятельствами, а внутренним настроем души. Любой возраст дарил ей радости, радости менялись вместе с возрастом, но тем большим было их разнообразие! она открывала для себя все новые поводы почувствовать счастье бытия.
«Я с большим удовольствием пережила вторую молодость, наступающую, когда заканчивается жизнь чувств и личных отношений и вдруг обнаруживаешь, скажем, лет в пятьдесят, что перед тобой открыта полноценная новая жизнь, наполненная размышлениями, открытиями, чтением. Вдруг понимаешь, что теперь посещать художественные выставки, концерты, оперу так же увлекательно, как в двадцать или двадцать пять. Какое-то время назад все силы уходили на личную жизнь, теперь ты снова свободна и с удовольствием оглядываешься вокруг. Можно наслаждаться отдыхом, можно наслаждаться вещами. Ты еще достаточно молода, чтобы получать удовольствие от путешествий по новым местам, хотя уже и не так непритязательна в отношении бытовых условий, как прежде. В тебе словно происходит прилив жизненной энергии и новых идей. Но следом идет расплата надвигающейся старостью: у тебя почти постоянно где-нибудь что-нибудь болит — то прострел в пояснице, то всю зиму мучает ревматизм шейных позвонков, так что повернуть голову — сущая мука, то артрит в коленках не дает долго стоять на ногах и спускаться под гору — все это неотвратимо, и с этим нужно смириться. Зато именно в эти годы острее, чем когда бы то ни было в молодости, испытываешь признательность за дар жизни. Это сродни реальности и насыщенности мечты — а я все еще безумно люблю мечтать».
