Заметно, что, несмотря на всю сдержанность, Бенкендорф готов сорваться. Два столетия было принято обращать внимание только на одну сторону вопроса: поэту даже в Москву не позволяли поехать без разрешения. А мы обратим внимание на другое: "согласно с сделанным между нами условием". Значит, договорились, а поэт опять все нарушил. Фон Фок писал, что у Пушкина "семь пятниц на неделе". Имел ли Бенкендорф основания сомневаться в этой характеристике?
Пришлось изворачиваться. Причем довольно неуклюже: "В 1826 году получил я от государя императора позволение жить в Москве, а на следующий год от вашего превосходительства дозволение приехать в Петербург. С тех пор я каждую зиму проводил в Москве… не испрашивая предварительного дозволения… Встретив вас однажды на гулянии, на вопрос вашего высокопревосходительства, что намерен делать, я имел щастье о том вас уведомить. Вы же изволили мне заметить: "Вы всегда на больших дорогах"".
Либо одно, либо второе. Либо "не испрашивая предварительного дозволения". Либо "имел щастье о том вас уведомить".
Причину спешного отъезда Пушкина в Москву почли романтической. И умилились.
Стоило бы, конечно, обеспокоиться, ведь его невеста — дочь знаменитой Наталии Ивановны Загряжской, которая едва не отбила у покойной императрицы ротмистра Алексея Охотникова. Но дело прошлое. И не государю Николаю Павловичу, у которот отношения с супругой брата не особенно складывались, блюсти обиды отлетевшей уже Психеи.
Поэтому "матушка Карса" правительство не занимала. Да и сам "Карс" пока тоже. Однако соблазнительно было привести Пушкина в состояние гражданского покоя — внешней респектабельности. У того явился шанс остепениться. А посему благоволение свыше с самого начала было обеспечено.
Тем временем Наталия Ивановна явила себя во всей красе. Приданого за невестой она дать не может. Хотя семья Гончаровых и богатая, но прежний блеск в прошлом. Обеднели. Кроме того, теща боялась, что жених под надзором.
И вот уже несчастному влюбленному надо доказывать — не царю, а родне, — что он добропорядочный подданный, все шалости и чудачества в прошлом.
Писать пришлось опять к Бенкендорфу: "Я с крайним смущением обращаюсь к власти по совершенно личному обстоятельству… — писал он 16 апреля. — Я женюсь на м-ль Гончаровой… Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя. Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность… ваша снисходительность избаловала меня, и хотя я ничем не мог заслужить благодеяний государя, я все же надеюсь на него".
Чуть более недели, и Бенкендорф ответил. Государь велел делать вид, будто никакого формального надзора нет. Пусть только венчается. Семья — величайший в мире якорь.
"Его императорское величество с благосклонным удовольствием принял известие о предстоящей вашей женитьбе, — писал генерал уже 28 апреля, — и при этом изволил выразить надежду, что вы хорошо испытали себя перед тем, как предпринять этот шаг".
Интересно, что бы император сказал, знай он письма Пушкина к К. А. Собаньской, старой одесской знакомой, буквально кануна сватовства? "Я увижу вас только завтра — пусть так. Между тем я могу думать только о вас… Вы — демон… Я испытал на себе все ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего".
Н.Н. Гончарова (Пушкина). Художник А.П. Брюллов
Путь от демона к Мадонне. Продолжение дороги для Мадонны окажется крестным.
К счастью, император не знал этих строк и назидал Пушкина, как всякого верноподданного, надеясь, что тот "в своем сердце и характере" нашел "качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины". Иными словами, надежность.
"Что же касается вашего личного положения… — продолжал Бенкендорф, — в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таковым. Его императорское величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за вами и наставлять вас своими советами: никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор… Какая же тень падает на вас в этом отношении? Я уполномочиваю вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому вы найдете нужным".
Так, "в надежде славы и добра" все соединились на том, что Пушкину пора жениться. Неожиданно правительство явило в частном деле поэта снисходительность и понимание. Наталия Ивановна уступила. И вскоре свадебные колокола должны были возвестить окончательное вразумление Пушкина.
Удалось ли?
Знаем, что нет. Все "благодетельные виды правительства" пропали втуне. Потому что на живого человека не надеть узды. Даже сплетенной любимыми руками.
Но мы оставим поэта и тех, кто его "опекал", в момент хрупкого довольства друг другом. Когда каждая из сторон готова была сделать шаг навстречу. Причем государь и шеф жандармов фактически обманывали Наталию Ивановну. Лишь бы мадемуазель Гончарова стала мадам Пушкиной, и можно было возложить часть ответственности за поведение мужа на нее.
Вместо заключения
"НАДЗОР ВСЕ НАДЗОР"
Итак, мы оставляем нашу недружную пару. Не в момент конфликта. Открытых разрывов между ними не было. Впрочем, как и дружбы. Не стоит забывать, что дружил Александр Христофорович с императором Николаем I. А вынужденное высочайшим приказом общение с Пушкиным нес как крест. Причем крест далеко не наградной.
Наши современники хорошо усвоили со школьной скамьи, что Бенкендорф был для Пушкина злой мачехой, нерадивой нянькой. Зададимся вопросом: а кем Пушкин был для Бенкендорфа? Занозой в ребра, как в святоотеческой притче: "Господи, убери от меня этого человека" — "Довольно с тебя и Моей милости".
Обе схемы отношений поэта и шефа жандармов реализованы в литературе. Первая восходит к письму В.А. Жуковского: "Государь хотел своим особенным покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его гению полное его развитие; а вы из сего покровительства сделали надзор". Недавно эта схема ожила под давлением документов, доказывающих доброе отношение Николая I к поэту. Вину привычно сложили на "псаря". "Я перечитал все письма, им от вашего сиятельства полученные, — рассуждал Жуковский, — во всех них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце мое сжималось при этом чтении… Все формы этого надзора были благородные, ибо от вас не могло быть иначе. Но надзор все надзор".
Вторая схема выглядит еще ужаснее: Бенкендорф выполнял прямые указания императора, и они оба виновны в убийстве поэта. Или как минимум в суровом обращении с ним. Эта картина, закрепленная философом С.Л. Франком ("Николай… отдал его под внешне вежливую, но унизительную и придирчивовраждебную опеку Бенкендорфа") и обоснованная для историков Ю.М. Лотманом ("он много сделал для того, чтобы отягчить участь поэта"), была наиболее употребительной в советское время. Однако ее корни уходят глубоко в традицию рассмотрения данного сюжета. Так, Марина Цветаева горячо отстаивала "теорию заговора" против поэта. Владимир Набоков — априори превосходство властителя дум над властителем земли. Борис Пастернак, сам заигрывая с тираном, говорил о "соблазне" предположить "знанье друг о друге предельно крайних двух начал". Все это — отголоски мифа, созданного в XIX в" подаренного веку XX и продолжающего дотягиваться до сегодняшнего дня.
