«История ветров», задуманная как третья часть «Instauratio Magna», по объему сведений бесспорно приближается к энциклопедии. В ней приводятся выдержки из всех мыслимых источников, нам легко представить себе, как Фрэнсис, сидя за своим письменным столом или стоя за конторкой, указывает на ближайшую стопу книг: «Третий том слева, Плиний», «Четвертый справа, Акоста, „Histoire des Indes“», «Верхняя полка, Геродот», — когда множество деталей расклассифицированы, зерна отделены от плевел, он решает, что стоит включить в свой труд и чем пренебречь. Интересно, что происходило в тот день, когда он диктовал своему верному секретарю, священнику Рэли: «При южном ветре дыхание у людей имеет неприятный запах, животные теряют аппетит, распространяются заразные болезни, люди болеют простудой, чувствуют тяжесть, угнетенность; тогда как при северном ветре все чувствуют себя бодрее, здоровее, улучшается аппетит»? Наверняка в тот день в Чизике дул южный ветер, и патрон переставил свой стул…
«В водяном термометре расширяющийся воздух давит на воду, точно порыв урагана; тогда как в стеклянном сосуде, наполненном одним только воздухом и затянутом пленкой, расширяющийся воздух натягивает пленку постепенно, точно ровно дующий ветер.
Я провел опыт с такого рода ветром в круглой башне, которая была надежно защищена со всех сторон. В середине комнаты я поместил лоток с хорошо разгоревшимися и уже переставшими дымить углями. По одну сторону от лотка, чуть поодаль, я подвесил на нити крестообразно связанные перья, чтобы они легче ловили движение воздуха. И вот довольно скоро, когда стало теплее и воздух расширился, крестообразно связанные перья на нити начали раскачиваться то в одну сторону, то в другую. А потом, когда окно в башне чуть приоткрыли, то теплый воздух стал выходить наружу, но не непрерывным потоком, а прерывистыми, волнообразными импульсами».
Читателя интересует не столько самый опыт, сколько где и когда он был проведен. В одной из трех башен Горэмбери? Был ли тогда Фрэнсис молод и его вдруг охватило непреодолимое желание изучить любопытный феномен? Или он уже вступил в зрелый возраст, был женат, и пока ставил свой опыт, его супруга в соседней комнате нетерпеливо постукивала ножкой в ожидании обеда? Свои знания о плавании под парусами он мог приобрести, только внимательно наблюдая за плывущими по морю судами, — а ведь он переплыл Ла-Манш всего дважды, когда совсем еще молодым человеком отправился в Европу в свите посла сэра Эймиаса Полетта и потом очень скоро вернулся обратно, — или подолгу беседуя с бывалыми моряками. Он в мельчайших подробностях описывает не только такелаж, рангоут и парусное вооружение кораблей своего времени, но и то, как следует ставить паруса, чтобы они могли ловить постоянно меняющийся ветер, и даже то, как, изменив форму паруса, можно улучшить ходовые и маневренные качества судна, — то есть все то, что стало обычной практикой лишь два столетия спустя.
Поставьте перед этим интеллектом любую задачу в любой области, и он найдет для нее решение, и почти всегда правильное; только вот не обладал он даром предвидения, который помог бы ему избежать немилости и постоянно увеличивающейся нехватки денег. Прошло полтора года с тех пор, как Фрэнсис последний раз беседовал с его величеством, и хотя он уступил лорду-казначею Йорк-Хаус и подарил собранный в его саду букетик фиалок, лорд Крэнфилд, первый граф Миддлсекс, ничего для Фрэнсиса не сделал. Его пенсию 800 фунтов постоянно задерживали, доходы от отчуждения не оплаченных таможенной пошлиной товаров были конфискованы.
Друг и защитник Фрэнсиса лорд Дигби, ныне лорд Бристол, был в Испании. В минуту отчаяния Фрэнсис написал летом 1622 года письмо к королю, но так его и не отправил.
«Из-за своей собственной недальновидности я почти лишился средств к существованию, мое положение сейчас едва ли лучше, чем после смерти моего отца. Назначенные мне Вашим величеством вспомоществования либо оспариваются, либо задерживаются… Жалкие остатки моего прежнего благополучия в виде столового серебра и драгоценностей я роздал бедным людям, перед которыми у меня были обязательства, едва оставив себе на хлеб… Помогите мне, мой дорогой государь и повелитель, сжальтесь над тем, кто имел раньше полный кошелек, а теперь на старости лет готов пойти с сумой; кто желает жить, чтобы заниматься науками, а не заниматься науками ради куска хлеба насущного…»
Говорили, что в это время у его величества разыгралась подагра, болели руки и ноги, и когда он жил в своей резиденции в Теоболдзе, его носили на носилках, чтобы он мог посмотреть на своих оленей. Что ж, самое подходящее время написать для «Historia Vitae et Mortis» главу о продолжительности жизни, и Фрэнсис снова садится за письменный стол, записывает наблюдения, сделанные его необычайно проницательным умом.
«Волосатость верхней части тела признак короткой жизни; мужчины, у которых грудь покрыта волосами, точно гривой, умирают рано; тогда как волосатость нижней части туловища, то есть ног и бедер, свидетельствует о том, что человек будет жить долго… Довольно большие глаза с зеленоватой радужной оболочкой, не слишком острые чувства, медленный пульс в юности, но убыстряющийся с возрастом, способность без труда надолго задерживать дыхание, склонность к запорам в молодости и избавление от них с годами — все это также признаки долгожительства…
Я помню одного необычайно умного молодого француза… так вот, он был убежден, что дефекты нашего характера имеют соответствие с дефектами тела. С сухостью кожи он связывал наглость; с вялым кишечником жестокосердие; с тусклыми глазами зависть и способность к сглазу; с впалыми глазами и сутулостью атеизм; со сжиманием и переплетением пальцев алчность и корыстолюбие; с нетвердой походкой робость; с морщинами бесчестность и коварство».
Подобные высказывания могли бы побудить его величество внимательнее приглядеться к своим придворным, да и себя, возможно, получше рассмотреть в зеркале. Но подождите, что это? Фрэнсис приводит отрывок из итальянского гуманиста Фичино: «Старики, желая обрести спокойствие духа, должны как можно чаще обращаться к воспоминаниям детства и юности и вдумываться в них». Истинно так! Потому-то он столь сильно и любил Йорк-Хаус, который у него отняли. И разве не те же чувства испытывал Веспасиан, когда не пожелал перестраивать дом своего отца и, приезжая туда отдыхать, пил из отделанной серебром деревянной чаши, которая принадлежала его бабушке?
Фрэнсис тосковал по привычным пейзажам и звукам. Чизик был слишком далекой окраиной Лондона. Может быть, его супруга и радовалась южному ветру, но для него он был губителен. К тому же супруга непрерывно изводила его вопросами, когда же наконец ему отдадут деньги за Йорк-Хаус, потому что половина этих денег принадлежала ей. Может быть, все как-то удастся уладить, если он переедет со своими помощниками в Бедфорд-Хаус на Стрэнде.
Читатель в долгу перед Джоном Чемберленом за сведения, которые он сообщал своему постоянному корреспонденту Дадли Карлтону: «Недавно я встретил Вашего давнего приятеля Тоби Мэтью и имел с ним долгую беседу. Он по-прежнему живет в Бедфорд-Хаусе у бывшего лорда-канцлера». Письмо датировано 22 июня 1622 года.
