Она направилась к двери, но ее остановил леденящий душу вопль, раздавшийся у нее за спиной. Это был вой смертельного ужаса, звук, какой можно услышать лишь в часы катастроф, когда людские голоса уподобляются завываниям охваченных паникой диких зверей.
Эли бросился ничком на постель, скорчился, судорожно вцепился в одеяло. Он без умолку вопил, он звал:
— Мама!
Мадам Барон отвернулась, оглядела улицу, боясь, как бы случайный прохожий этого не услышал.
А Эли все плакал, кричал, подвывал, кусал себе руки, обезумев от страха.
— Успокойтесь, — сказала она, не узнавая собственного голоса. — Так вы всех соседей взбаламутите.
Она сделала шаг к нему, нерешительно, будто колеблясь.
— Вы знаете сами, что здесь вам оставаться нельзя.
Проходя мимо стола, она положила на него шляпу, сбросив ее с головы усталым жестом.
— Будьте благоразумны. Вы еще можете ускользнуть…
Потом стремительно метнулась к двери, прислушалась к звукам дома, повернула ключ в замке, снова направилась к кровати:
— Вы меня слышите, мсье Эли?.. Я вам повторяю, что…
Будильник на кухне отсчитывал время, тикая сам для себя. Струя горячего пара вырывалась из носика чайника, крышка которого тряслась. Порой хлопья красного пепла выпадали сквозь колосники печи, мелким дождем сыпались в поддувало.
Оконные стекла запотели. Скатерть была постелена только на том краю стола, где с утра ожидали выложенные на тарелочку ломоть сала и два яйца, приготовленные для Эли, — их оставалось лишь разбить и бросить на сковородку.
В коридоре на плетеном коврике стояла корзина, полная овощей, из нее свисал пучок лука-порея.
Не раздается ни звука, только будильник твердит свое «тик-так». Никогда еще дом не был настолько пустым. Все двери закрыты, нигде не увидишь ни ведер с водой, ни тряпки, ни щетки, лежащей поперек дороги и мешающей пройти.
Чем-то все это напоминало минуты странного затишья, что наступает под кровом, где все живое ждет, затаив дыхание, когда роженица разрешится от бремени.
Будто подтверждая подобное сходство, первым звуком, нарушившим эту тишину, были шаги в комнате Эли. Дверь отворилась, скрипнув так, будто ее не открывали давным-давно. Мадам Барон со шляпой в руке прошла мимо корзины с продуктами, будто не видя ее, но тотчас вернулась и корзину забрала.
Когда она, толкнув дверь кухни, вошла, воздух там уже был настолько перенасыщен паром, что невозможно дышать, и она открыла окно, впустив в дом ледяной ветер со двора.
Ей предстояло совершить множество ритуальных движений, какие производятся повседневно, и мадам Барон совершала их. Глаза ее были сухи, разве что взгляд малость тяжеловат. Она убрала с печки почти совсем выкипевший чайник и заново наполнила его водой из-под крана, поставила на жарко разгоревшийся огонь кастрюлю с супом, повесила шляпу на крюк вешалки, разложила овощи на той части стола, где не было скатерти. Наконец бросила взгляд на будильник, который показывал двадцать минут одиннадцатого.
Тут она надела передник, вынула из выдвижного ящика нож, каким чистила овощи, распахнула дверь и громко позвала:
— Господин Моисей!
Лишь теперь в ней проявились признаки возбуждения. Она крикнула снова, голос звучал странно, как чужой. Когда она опять вошла на кухню, ей пришлось вытереть глаза и нос уголком своего передника.
Господин Моисей зашевелился наверху, отворил дверь, спустился по лестнице. Мадам Барон чистила лук для рагу, но плакала она не от лука, и господин Моисей мгновенно это заметил, нахмурил брови, спросил:
— Что случилось?
— Присядьте, господин Моисей. Надо мне с вами потолковать…
Она отворачивалась, но он все же видел, как слезы изменили ее, до чего несчастной она выглядит, какой растерянной, это побуждало его всматриваться еще и еще, изо всех сил.
— Я вам доверяю, господин Моисей… Есть вещи, которых я даже мужу сказать не могу… Вы его знаете, он поднимет крик, а это ни к чему не приведет…
Она высморкалась и заперла печную дверцу на засов.
— Не знаю, как вам объяснить… Главное, обещайте, что никому не расскажете.
Она резала лук на тоненькие ломтики, они падали в голубую эмалированную кастрюлю.
— Я нынче утром узнала, что новый постоялец…
Она подняла голову, их глаза встретились, одного этого взгляда было достаточно:
— Вы знали?.. А я-то и в мыслях ничего не имела! Обихаживала его, как других, нет, лучше, чем других… Я хотела выставить его за дверь, только сейчас… Подумайте, ведь мой муж государственный чиновник…
Она тщетно силилась прогнать мучительное воспоминание, и ее нож повис в воздухе без дела.
— Я вам даже рассказать не могу, как это все вышло… В жизни бы не подумала, что такое вообще возможно… Он кричал, звал свою маму… Всю губу себе раскровенил, кусал ее…
Она оглянулась, ее взгляд бессознательно тянулся туда, в коридор, к той двери, за которой она провела полчаса наедине с Эли.
— Вы знаете французские законы?
И поскольку он не проронил ни слова, она договорила сама, выпятив губы, сдерживая новый приступ рыдания:
— Убийцам отрубают голову…
Она бросила нож и луковицу на стол, обеими руками схватила свой фартук, закрыла им лицо и замерла, стоя у печки, а Моисей неуклюже забормотал:
— Мадам Барон… Мадам Барон… Прошу вас…
По-прежнему пряча лицо, она затрясла плечами, простонала:
— Ничего, все пройдет. У меня просто нервы расстроились… из-за этого…
Моисей положил ей руку на плечо. Жест был робким, на большее он не осмелился.
— Видели бы вы его… почти голый… тощий, будто совсем юнец…
— Успокойтесь, мадам Барон. Вы себя доведете, так и заболеть недолго.
Она собралась с силами, вытерла глаза, щеки, а выпуская из рук задранный передник, даже попыталась улыбнуться.
— Мне уже лучше…
Подошла к окну, которое успело раскрыться еще шире, до отказа, и снова захлопнула его.
— Может быть, я поступила неправильно… Он мне клялся, что, если я позволю ему побыть здесь еще несколько дней, он будет спасен… Показывал пятьсот франков, которые у него еще остались. Недалеко он с ними уйдет!
Пораженная какой-то внезапной мыслью, она лихорадочно пошарила в супнице, достала купюру в тысячу французских франков и бросила ее в печь.
— Ни с кем больше я это обсуждать не буду. Но скажите, господин Моисей, вы ведь тоже считаете, что его можно пока оставить, правда?.. Полиция думает, что он уже далеко отсюда… О нашем домишке никто и не вспомнит…
Она боялась, что не убедила его.
